Архив

Конструирование мифа о гражданской войне в ранней Советской России

11.03.2005, 15:10

Текущий проект
27.02.2004, 10:08
И.В.Нарский

Конструирование мифа о гражданской войне в ранней Советской России
(на примере Урала в 1917 - 1922 гг.)


В ноябре 1922 г. в Советской России прошли торжества по случаю юбилея Октябрьской революции. Обычные с весны 1917 г. демонстрации и митинги на этот раз были дополнены симптоматичным элементом, а именно вечерами воспоминаний, которые прошли на заводах и в учреждениях, театрах и кинотеатрах. На них люди рассказывали о том, где они пережили революцию и гражданскую войну, что лично они сделали для победы Советов и Красной армии. Ораторы были взволнованы, публика напряженно слушала. Прошлое выступало в героических одеяниях. Повседневная жизнь и сомнительные темы не затрагивались. Выступавшие не упоминали ни всеобщих восторгов в первые недели Февральской революции, ни ?пьяные? погромы пятилетней давности. О массовой бедности, преступности и эпидемиях, о способах выживания в экстремальной обстановке, испробованных практически каждым, также не говорилось.

Этот эпизод, который хронологически должен стоять в конце моего повествования, свидетельствует о том, что Октябрьская революция 1917 г. и гражданская война 1918 - 1920 гг. к тому времени, то есть к 1922 г., уже принадлежали к базовым мифам молодого советского государства. Этот факт может показаться банальным и естественным в свете последующего развития Советского Союза - только не из перспективы тех, кто только что пережил эти события.

Государственное ?производство? базовых мифов как инструмента консолидации, мобилизации и манипуляции относительно недавно стало важной областью исследования новейшей российской истории (1). При этом часто как нечто само собой разумеющееся предполагается, что прежде всего государство было заинтересовано в создании мифов, якобы организовано централизованном, ?сверху?.
Однако многое свидетельствует о том - и в этом заключается центральный тезис этой статьи, - что современники, участники и свидетели событий интенсивно участвовали в конструировании мифа о гражданской войне. Другими словами, мифотворчество в ранней Советской России было децентрализованным процессом, в значительной степени исходившим ?снизу? (2). С этим тезисом связана моя постановка вопросов: какие факторы благоприятствовали мифологизации начала советской истории и ускоряли ее темпы; почему гражданская война превратилась в неотъемлемую часть советских базовых мифов; как и по каким причинам представители власти и ?обычные? люди принимали в этом участие?

Каждый обрыв преемственности и традиций может породить новые образы прошлого, которые организуются с помощью мифов (3). Этот взгляд, углубленный новой культурной историей (4), позволяет определить временные границы при исследовании коллективной памяти в ранней Советской России. В годы революции и гражданской войны население России дважды пережило подобные разрывы времени. Первым из них отмечена весна 1917 г., когда дореволюционная жизнь в одночасье превратилась в прошлое, вторым - осень 1922 г. После хорошего урожая, который впервые за несколько лет не сопровождался массовыми поборами и репрессивными мероприятиями в деревне со стороны государства, отличия настоящего от прошлого вновь стало для людей очевидным. Революционная пора превратилась в прошлое и настоятельно нуждалась в переосмыслении. Эти две даты и образуют временные рамки статьи.
Связанные с памятью процессы будут очерчены здесь на основе развития Урала. Перед революции эта область состояла из четырех губерний - Вятской, Пермской, Уфимской и Оренбургской, - расположенных между Поволжьем, Русским Севером, Сибирью и Казахскими степями. Накануне революции ее территория охватывала 800000 кв.км, на которой проживали 13 млн. человек. Во время революции она превратилась в один из эпицентров гражданской войны. Летом 1918 г. Урал, как и огромные территории Поволжья и Сибири, оказался во власти сформированных из военнопленных войск Чехословацкого легиона, восстание которых против Советов во время движения по Транссибирской магистрали в Америку для переброски на Западный фронт содействовало бесславному поражению большевиков на всем пространстве от Пензы до Владивостока. Возникшие на Урале летом 1918 г. региональные правительства с резиденциями в Екатеринбурге, Оренбурге и Уфе поздней осенью 1918 г. сменило Временное всероссийское правительство в Омске во главе с адмиралом А.В. Колчаком. Наступления и контрнаступления ?белых? и ?красных? армий в октябре - декабре 1918 и марте - июле 1919 г. вызвали к жизни чрезвычайно подвижные линии фронтов и многочисленную смену власти во многих населенных пунктах. Лишь поздним летом 1919 г. благодаря успехам Красной армии регион вновь был поставлен под (формальным) контроль большевиков.

Факторы ускорения мифологизации в революционной России

Следует исходить из того, что базовые мифы в Российской империи были слишком гетерогенны, чтобы успешно выполнять консолидирующую функцию на всей ее территории. Это - первый фактор, благоприятствовавший конструированию новых мифов. Официальные идеология и политика российского самодержавия опирались в XIX в. - в эпоху национализма - на наднациональные, династические и сословные принципы. Формирование национальных идентичностей воспринималось как серьезная опасность для стабильности империи (5). Культура припоминания оффициальной России принадлежала к так называемому обосновывающему типу и конструировала прошлое таким образом, чтобы оно легитимизировало современность (6). Культуры воспоминания русских и нерусских национальных движений функционировали прямо противоположно: они использовали неизбежно очень разные мифы в качестве инструментов оппозиционной мобилизации. Но и культурная память русских была чрезвычайно разнородной. Русская интеллигенция социалистического и либерального толка искала корни русской истории то в крестьянской общине, то в творческой смелости государства. Она колебалась между московским и петербургским периодами, между европеизацией и руссификацией страны. К тому же преобладавшая часть российского населения - крестьянство - сторонилась чуждых для нее интеллигентских идентификационных предложений. Крестьянские мифы были не национальными, а имперско-патриотическими и конфессиональными.

Второй фактор можно определить как частичное, а отчасти и полное разложение старых мифов. Во время революции страна пережила не только беспримерную политическую и хозяйственную катастрофу. Общие социальные и культурные условия, которые образуют внешнее измерение коллективной памяти, изменились за несколько лет настолько радикально, что население страдало от культурного шока, близкого травматическому выпадению памяти. Многие старые мифы потеряли убедительность и консолидирующую силу. Государство и население вновь столкнулось с вопросом о сущности, происхождении и предназначении коллектива. Утрата идентичности обострила необходимость в создании новых базовых мифов.

Третьим фактором было разрушение ?нормальных? будней. ?Живое? воспоминание о революции и гражданской войне вытеснялось под давлением все более острых повседневных проблем. Каждое травматическое событие ?выключало? предыдущие. Центральный аспект разрушения ?нормальных? условий жизни и, в связи с этим, действенный фактор нагнетания неуверенности заключался в недостатке информации. Население - особенно с конца 1917 г. - имело очень скромные возможности для создания более или менее полной картины ?великих? событий в стране. К этому времени Россия превратилась в архипелаг самостоятельных регионов, каждый из которых был изолирован от остального мира. В декабре 1917 г., когда на Южном Урале уже бушевала необъявленная гражданская война, одна из оренбургских газет констатировала: ?События отрезали нас от всего мира. Мы живем, как на острове, среди волнующегося моря. Железная дорога должна была остановиться с той минуты, как большевистские эшелоны двинулись к Оренбургу. Почта и телеграф также не могут связать нас с окружающим миром, так как все телеграммы мы получали через Самару. Мы питаемся только слухами, и эти слухи доходят через случайных лиц, которым удается пробраться в Оренбург через линию военных действий? (7).
Дефицит информации, от которого страдали жители городов, был особенно велик в сельской местности и горнозаводской зоне. Каждое село, каждый горнозаводский поселок превращался в герметично изолированный мир или развивался в этом направлении. Непроверенные сообщения об отдельных событиях не поддавались какому-либо обобщению. Никто не мог с уверенностью знать, где и что происходит. Жизнь большинства современников тех событий напоминала унылое серое поле без межевых знаков. Этот вакуум нужно было заполнить. Почва для приживления новых мифов была готова.

Почему гражданская война могла превратиться в базовый миф?

Не подлежит сомнению, что риторика гражданской войны соответствовала настроениям радикального крыла российских социал-демократов, нелегально действовавшего в самодержавной России. Образы гражданской войны были для В.И. Ленина и его сторонников важным инструментом интерпретации и самопрезентации задолго до революции 1917 г. (8) К тому же большевики с самого начала были убеждены, что гражданская война является неизбежной частью и апогеем революции.
После большевистского прихода к власти символическое содержание гражданской войны значительно расширилось. Она объединяла мифы о начале (нового этапа истории), о законном насилии, о справедливой войне и о светлом будущем. Миф о гражданской войне был растяжим в любом направлении и поэтому политически полезен, он имел наготове предложения и по поводу стратегий консолидации, и по поводу социального изолирования и определения врага.
Образы гражданской войны ?красных? и ?белых? были поразительно сходны. И те, и другие почти по-манихейски раскалывали мир на силы добра и зла, славя и героизируя собственную партию и демонизируя сторону противника. Различные представления о прошлом были радикально противопоставлены настоящему, события времен революции истолковывались как начало сызнова. Все воюющие партии объявляли гражданскую войну народной и стилизовали себя в качестве единственного представителя трудящихся классов или нации.

Но этот миф мог утвердиться только в случае его признания населением. Он соответствовал настроению, господствовавшему среди многих очевидцев революции, по двум причинам. Во-первых, гражданская война воплощала в коллективной памяти ее свидетелей и участников события с начала первой мировой войны. Период с 1914 по 1922 г. - время мировой войны, революции, гражданской войны и голода - воспринимался российскими современниками как непрерывная ?7-летняя война?, кульминация которой пришлась на 1918 - 1920 гг. Первая мировая война для России не была официально завершена. Она плавно перешла в гражданскую войну, которая вытеснила военные неудачи в более глубокие слои коллективной памяти. Крестьянские восстания в 1919 - 1921 гг. и голодная катастрофа 1921 - 1922 гг. воспринимались как прямое следствие (гражданской) войны. Так гражданская война становилась всеохватным событием и универсальным средством объяснения не только раннего советского времени, но и последних лет существования царской империи. В воспоминаниях современников ?снизу? гражданска война, видимо, даже взятие власти большевиками в Петрограде в октябре 1917 г. Во-вторых, толкование гражданской войны населением содержало впечатление, что разрушение повседневной жизни есть результат заговора враждебных сил. Это создавало важные предпосылки для сотрудничества населения и режима при создании нового мифа, создавая один из немногих мостиков над пропастью, отделявшую широкие слои населения от власть предержащих.

Эти предпосылки успешной мифологизации гражданской войны были особенно сильны на Урале благодаря особой роли в ней региона. Боевые операции Красной гвардии против восставших оренбургских казаков начались в ноябре 1917 г. - за полгода до официального объявления гражданской войны. Затем, в 1918 - 1919 гг. Урал превратился в центральную зону военного конфликта, в котором Красная армия воевала против Чехословацкого легиона, армий адмирала А.В. Колчака и его временного союзника в лице башкирских войск. Наконец, гражданская война длилась на Урале и после своего официального окончания: вместо мира пришли террор и ?крестьянская война? 1920 - 1921 гг., которая в момент кульминации значительно превосходила масштабы знаменитой антоновщины в Тамбовской губернии.

К тому же регион в те годы приобрел важное хозяйственное значение. В последние годы империи Урал превратился в один из наиболее запущенных районов. Его позиции в российской экономике были значительно ослаблены могучим молодым конкурентом - промышленным Югом. Когда Украина с ее промышленным и сельскохозяйственным потенциалом оказалась отрезанной от России фронтовыми линиями мировой и гражданской войны, Урал стал для большевистской Центральной России важным резервуаром индустриальной и сельскохозяйственной продукции (9). В 20-е гг. местные власти использовали миф о гражданской войне, чтобы обратить внимание Москва на проблемы региона (10).

Миф о гражданской войне как государственное мероприятие

Каждый режим в революционной России пытался оправдать свою деятельность как создание истинного порядка из хаоса анархии. Поэтому прошлое устранялось или официально нормировалось. При таких условиях мимолетное замечание о том, что раньше было лучше, могло квалифицироваться как серьезное преступление и - как при ?белых?, так и при ?красных? - повлечь за собой тюремное заключение вне зависимости от положения, пола и возраста обвиняемого.

Но влияние различных властей на трансформацию памяти в стране не ограничивалось подавлением нежелательных воспоминаний. ?Красные? и ?белые? пытались также фильтровать воспоминания и создавать новые ориентационные образцы. Однако попытки различных режимов индоктринировать население страдали идеологической гигантоманией. Пропаганда была недостаточно гибкой и велась радикально, ?по-военному?. Даже самые незначительные явления укладывались в дихотомическую объяснительную схему, которая состояла из таких понятийных пар как ?революционный - контрреволюционный? или ?патриотический - предательский?. Сквозь это идеологическое ?сито? просеивались и воспоминания.
Универсальный пропагандистский интерпретационный образец формулировался в категориях теории заговора. Воюющие соперники наперебой старались освободить самих себя и население от ответственности за положение в стране и переложить вину за анархию в России на своих политических противников. При этом теория заговора нещадно эксплуатировалась всеми сторонами. Чрезвычайно популярный в поздней Российской империи образ ?темных сил? приобрел более ясные контуры, но при этом - пугающе много ликов. В распаде страны одновременно обвинялись ?большевистские разбойники? и ?контрреволюционные бандиты?, ?международная буржуазия? и ?немецкий шпион Ленин?.
Гораздо эффективнее, чем прямая политическая индоктринация, была мифологическая символизация, которая осуществлялась сменявшими друг друга режимами. В стране, где прошлое толковалось как предыстория революции, новые правители всех политических направлений были заинтересованы в том, чтобы не просто использовать дезориентацию населения, но и в конечном счете преодолеть ее. Без базовых мифов едва ли было возможно восстановить целостность общества, преодолеть анархию и обеспечить лояльность населения.
Нет ничего удивительного, что как большевистские, так и антибольшевистские власти пытались использовать любой повод, чтобы мифологизировать прошлое. Частота праздников и пышность их проведения во время революции и гражданской войны резко противоречили жалким условиям существования населения и скромным материальным средством властей для их проведения.

Важность церемониальной коммуникации для легитимации режима, ее нормативный и формативный характер подтверждаются точно регламентированной инсценировкой праздников. С первых дней революции 1917 г. новые власти старались детализировать праздничные церемонии. О месте, времени и порядке праздничных мероприятий первые полосы официальных газет извещали подробно и заранее. В этой регламентации праздников, по-видимому, отражались, наряду с самодержавной традицией, массовая милитаризация сознания и страх перед нараставшим хаосом в управлении и повседневной жизни. Так, исполком совета рабочих и солдатских депутатов описывал порядок предстоявшего 12 марта 1917 г. в Вятке первого ?праздника революции? следующим образом:

?К 11½ час[ов] дня на площадь кафедрального собора прибывают все принимающие участие группы и организации и выстраиваются по указанию членов гарнизонного комитета. В 12 час[ов] дня Преосвященный Никанор совершает здесь в сослужении со всем городским духовенством при участии хоров всех церквей молебствие. По окончании его возглашается многолетие Благоверной Державе Российской, ее Правительству и Воинству и вечная память всем павшим в борьбе за свободу.
Похоронный марш.
Марсельеза.
Парад войскам и всем организациям, принимающим участие в торжестве. <?> Принимают парад Начальник Гарнизона, Губернский Комиссар и Исполнительный Комитет.
По окончании парада шествие при оркестре музыки и пении хоров направляется по Московской, Владимирской и Кукарской улицам на площадь Александровского собора, обходят собор кругом и выстраиваются лицом к балкону красного корпуса Епархиального училища.
Здесь перед лицом всех участвующих в торжестве с балкона Исполнительный Комитет возглашает три здравицы: первую в честь свободного народа и народного правительства, вторую в честь армии и флота и третью в честь доблестных наших союзников. Здравицам предшествует сигнал фанфарами и после каждой здравицы исполняется марсельеза. После всех здравиц соединенный оркестр исполняет марсельезу, затем фанфары дают отбой параду, чем и заканчивается торжество.
Во время празднества произведен будет кружечный сбор в пользу семей, пострадавших в борьбе за свободу.
Граждане приглашаются в этот день украсить дома красными флагами? (11).

Трудно не заметить, что новые праздники одновременно были днями скорби. Население должно было идентифицировать себя не с поколениями лояльных подданных российской короны, а с бунтарями против самодержавия, с борцами за свободу или за новый порядок. Чествование павших ?героев? не противоречило глумлению над трупами и могилами врагов, широко распространенному во время революции и гражданской войны.

Инструментализация мифа ?снизу?

Итак, пришедшие к власти в революционном хаосе правительства всех политических направлений имели достаточно оснований заботиться о ритуальной коммуникации и воздействии на процессы припоминания. Однако остается открытым вопрос о роли населения в этом процессе. Многочисленные факты свидетельствуют, что оно охотно принимало участие в празднествах при каждом правительстве. Красные славили этот интерес как проявление зрелого ?революционного сознания?, ?белые? объясняли его как ?рождение нового гражданина?. Однако эти интерпретиции отражали лишь ожидания или наивные предрассудки политических актеров о настроениях населения, которое на самом деле имело собственные основания для активного участия в праздничных церемониях. Будни революционной поры были настолько пронизаны страданием и хаосом, что жизнь казалась утратившей смысл. В отличие от повседневных забот праздники воплощали отсутствующий порядок и восстанавливали целесообразность.

В революционной России мифологизация приобретала особую актуальность, поскольку помогала перетолковать даже самые сомнительные и отталкивающие стороны разрушенной повседневности, а также индивидуального опыта и биографии - будь то служба при разных и противоборствующих режимах или вызванные материальной нуждой большие и мелкие преступления при любой власти. Эта задача стала особенно настоятельной, когда большевистские режим стабилизировался благодаря переходу к новой экономической политике и период острой нужны казался близящимся к концу. В этом контексте понятны усилия и государства, и современников подвести итог ставшей прошлым гражданской войны. В начале 20-х гг. вечера воспоминаний стали неотъемлемой частью годовщин Октябрьской революции и гражданской войны, а сбор воспоминаний превратился в грандиозный государственный проект.

Власти пошли навстречу желанию населения заменить серые будни яркими образами, превратить сомнительные действия в героические поступки и интерпретировать техники выживания как борьбу за ?светлое будущее?. Матрицей для такой героизации предлагали конспекты-минимумы, которые в качестве ориентира вручались пишущим воспоминания о революции и гражданской войне. Конспекты содержали вопросы, которые были посвящены исключительно участию в большевистских организациях или во всероссийских и особенно важных для большевиков ?великих? событиях (12).
Эта, относительно дружная работа государства и населения имела, однако, свою обратную сторону. ?Маленькие люди? постепенно овладевали большевистским языком времен гражданской войны, и это имело неожиданные и нежелательные последствия для властей. Так, широкие слои населения по окончании гражданской войны верили, что в Советах и коммунистической партии заправляют (бывшие) белогвардейцы.

Таким образом, миф о гражданской войне показал себя многозначным и поэтому полезным и для оппозиционных интерпретаций, критических в отношении настоящего. На Урале он питал, например, воспоминания казаков и башкир о гражданской войне как времени свободы и борьбы за свою независимость (13). Для широких слоев населения этот миф являлся инструментом критики советских властей.

***

Подводя итог, можно констатировать, что начало советской власти в воспоминаниях современников изменилось до неузнаваемости всего за несколько лет. Государство и население участвовали в этом процессе в равной мере, хотя и по разным мотивам. Биографическая память при этом фильтровалась, деформировалась и фрагментировалась. Ее остатки были украшены пестрой мозаикой мифа о гражданской войне. Этот миф был универсален, так как упорядочивал прошлое и настоящее и очерчивал героическое видение будущего. Он оправдывал милитаризацию политики и языка, превращал армию в модель ?подлинного? порядка и играл важную роль как в официальном влиянии на самосознание, консолидацию и определение врагов, так и в альтернативном, антисоветском осмыслении действительности.

Примечания

1. Sheila Fitzpatrick, The cultural front: power and culture in Revolutionary Russia, Ithaca/London 1992; Jammes van Geldern, Bolshevik festivals, 1917 ? 1920, Berkeley 1993; Stephen Kotkin, Magnetic mountain. Stalinism as a civilisation, Berkeley 1995; Stefan Plaggenborg, Revolutionskultur. Menschenbilder und kulturelle Praxis in Sowjetrussland zwischen Oktoberrevolution und Stalinismus, K&ouml;ln/Weimar/Wien 1996; Victoria Bonnell, Iconography of power: Soviet political poster under Lenin and Stalin. Berkeley, 1997; Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Benno Ennker, Die Anfange des Leninkults in der Sowjetunion, Koln/Weimar/Wien 1997; Vladimir N. Brovkin (Hg.), The Bolsheviks in Russian Society. The revolution and the Civil War, New Haven 1997; Elizabeth A. Wood, The Baba and the Comrade. Gender and Politics in Revolutionary Russia, Bloomington 1997; Orlando Figes/Boris Kolonitski, Interpreting the Russian Revolution: the language and Symbols of 1917, Yale 1998; Catherine Merridale, Night of Stone: Death and Memory in Twentieth-Century Russia. Oxford. 2000; Dietrich Beyrau, Petrograd, 25. Oktober 1917: die russische Revolution und der Aufstieg des Kommunismus, M&uuml;nchen 2001; ? ??.
2. В моей книге о повседневности на Урале во время революции и гражданской войны мифологизация ?великих? событий интерпретируется как стратегия выживания населения в ?идеологической? сфере. См.: Нарский И.В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917 - 1922 гг. М., 2001. С. 386 - 442.
3. ?Каждый глубокий обрыв преемственности и традиции может вести к возникновению прошлого, и именно тогда, когда после такого обрыва пытаются начать заново. Начало сызнова, возрождение, реставрация всегда выступают в форме обращения к прошлому? (Assmann J. Das kulturelle Ged&auml;chtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identit&auml;t in fr&uuml;hen Hochkulturen, M&uuml;nchen 1999. S. 32.
4. См. сноску 1.
5. Andreas Kappeler, Russland als Vielv&ouml;lkerreich: Entstehung ? Geschichte ? Zerfall, 2. Aufl. M&uuml;nchen 1993.
6. Assmann J. Op. cit. 68.
7. Южный Урал. 1917. 30 дек.
8. В 1901 г. В.И. Ленин описывал радикальное крыло российских социал-демократов как действующее боевое объединение: ?Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем? (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 9).
9. Так, на Урале в 1920 г. концентрировалось около 70% российского производства металла, что соответствует доли уральской промышленности в российском производстве металла в 60-е гг. XIX в. Накануне первой мировой войны Урал производил всего 20% железа, в то время как доля Украины вырос до 65%. См.: Струмилин С.Г. Избранные произведения. История черной металлургии в СССР. М., 1967; Голубцов В.С. Черная металлургия в первые годы Советской власти (1917 - 1923 гг.). М., 1975.
10. Вероятно, не случайно в начале 20-х гг., когда регионы России искали патронов в политическом центре и создавали их культы, бывший военный комиссар Л.Д. Троцкий оставался на Урале культовой фигурой.
11. Вятская речь. 1917. 12 марта.
12. ОГАЧО. Ф.596. Оп. 1. Д. 2. С. 50 - 51, 70,71.
13. См.: Сафронов Д.А. Великая крестьянская война 1920 - 1921 гг. и Южный Урал. Оренбург, 1999. С. 270 - 307.


И.В.Нарский, 17.04.2004 16:03

Дорогой Александр,

похоже, наша пикировка идет по кругу. Эту статью я корректировать не буду, ее расширенный (примерно в 2,5 раза) вариант Вы можете посмотреть в материалах конференции или подождать их опубликования (летом 2004 г.).

Коротко по поводу Ваших терминологических замечаний. Я вовсе не смешал официальные легитимирующие мифы с мифами оппозиционными ? они представлены у меня в разных разделах статьи. Конечно, содержание культуры не исчерпывается мифами. Но как одна из форм познания действительности, дарующая человеку ориентиры в окружающем мире ? по-моему, это и есть главная функция мифа, ? миф безусловно принадлежит к миру культуры.

Рад, что Вы согласились с тем, что в сотворении советских мифов участвовало не только государство, что это был процесс массовый и децентрализованный ? это именно то, на чем я в статье более всего настаивал.
Еще раз спасибо Вам за активное обсуждение моего материала.

А.Фокин, 17.04.2004 16:02

Дорогой Игорь Владимирович,
Я рад Вашему терпению по отношению ко мне.

Таково же мое отношение к вашему подозрению, что я отделяю миф от культуры. Уверяю Вас, у меня этого и в мыслях не было. Чем выражение ?культурный кризис? хуже ?кризиса старого мифа?, я не вижу.
Следует это понимать как признание позиции, что вся культура это миф? И кроме мифа нет ничего? Также мне интересно ваше мнение по поводу вопроса об основной функции мифа. На ваш взгляд миф должен показывать начальную точку движения, отвечая на вопрос ?Кто мы, откуда и куда идем??. Или он должен ответить на вопрос, зачем мы идем из одной точки в другую.

Я согласен с Вами, что миф создает прошлое. Возможно, моя метафора ?шлифовки прошлого неудачна, но я имел в виду совершенно определенную функцию мифа, связанную с коллективным забыванием ? устранение ?ненужных? деталей из картины прошлого.
Так миф создает прошлое, при помощи воспоминаний. Или воспоминания, подвергшиеся редукции, начинают называться мифом.

В моем тексте такие мифы не очень удачно названы базовыми. Отвечая на вопрос о том, что такое ?базовый миф?, хочу уточнить, что имеются в виду мифы о происхождении, убедительно для социума отвечающие на вопросы ?Кто мы, откуда и куда идем?? и тем самым поддерживающие его целостность.
Игорь Владимирович, не следует ли в этом случае изменить статью? Провести в ней корректировку, чтобы не возникало подмены понятии. Я согласен с тем, что для крестьян Гражданская война была актуальна, но она не была базовым мифом. Что вы предлагаете в своём проекте? Миф о Гражданской войне был базовым для молодой Советской Республики. Поскольку он, конечно, объяснял, откуда она взялась. Но для населения это не соответствует действительности. И если говорить о производстве базового мифа, то это, конечно, было государственным делом. У населения сформировались мифы о гражданской войне, которые в силу понятных причин, были схожи с базовым мифом государства. Возможно, мы имеем дело с двумя мифотворческими процессами в 20-е годы, которые вырастают из одних событии. Но один из них становится базовым мифом государства, а другой обычным мифом памяти. Тогда все становится примерно ясно. Надо просто развести термины и участников, чтобы получить более или менее четкую картину.


О.Нагорная, 17.04.2004 16:01

Дорогая Оксана,
прошу простить мне неприлично запоздалую реакцию на Ваш вопрос. Мне кажется, в желании увидеть преемственность или ее нарушении в большевистской политике подспудно присутствует переоценка возможности большевиков планировать свою деятельность и недооценка уровня дезорганизации и хаоса, обуявших революционную Россию и поставивших под сомнение успех реализации тех или иных интенций исторических актеров.

Конечно, существует большое искушение и солидная историографическая традиция противопоставления отношений к войне Временного правительства и большевистского руководства. Однако я бы не стал говорить о том, что в этом вопросе большевики учились у Временного правительства или учитывали его ошибки. Их отношение к мировой войне оформилось до 1917 г., и провал Временного правительства (которому они активно поспособствовали), лишь укрепил их позицию в этом вопросе. Кроме того, мы наблюдаем в обоих случаях принципиальную близость позиций ? желание довести войну до победного конца, но разными средствами, трансформируя ее в инструмент либерализации и демократизации политических порядков в стране или в мировую революцию (гражданскую войну).

Что касается мемориальной политики по поводу мировой войны, то она у Временного и ленинского правительств почти неразличима: желание интерпретировать поражение как победу и создать новых героев наблюдаются в обоих случаях. Но это, как мне кажется, проистекает из общности проблем, прежде всего ? из дефицита легитимности, с которым столкнулись политики и который они пытались преодолеть в ходе разрозненных импровизаций.

О.Нагорная, 30.03.2004 10:34

Уважаемый Игорь Владимирович,
В статье ?Великая война и российская память? Д.Орловски отмечает, что изобретателями политики подавления памяти о Первой мировой и замене ее воспоминаний и героев собственными в России стали не большевики, а именно Временное правительство, которое попыталось использовать образ революции, как победу над старым режимом и преодоление его негативных кодов.
В какой степени, на Ваш взгляд, большевики учитывали негативный опыт формирования новых мифов своими предшественниками, можно ли говорить о преемственности мифотворческих принципов или об их принципиальном различии?


И.В.Нарский, 29.03.2004 14:12

Дорогой Александр,

я рад продолжению нашего диалога и благодарен вам за неослабевающий критический интерес к моему тексту. Правда, Ваша новая порция замечаний представляется мне несколько умозрительной. Это касается ряда Ваших предложений по уточнению терминов и дефиниций. Я не вижу необходимости во введении термина ?актуальный миф?. Мне думается, что логика этого предложения коренится в традиционном представлении о мифе как о жанре повествования (синонимичном ?легенде?, ?саге?, ?былине?) и досовременной форме толкования действительности. Я же считаю миф одним из действенных и в современном обществе инструментов конструирования реальности.

Таково же мое отношение к вашему подозрению, что я отделяю миф от культуры. Уверяю Вас, у меня этого и в мыслях не было. Чем выражение ?культурный кризис? хуже ?кризиса старого мифа?, я не вижу. Не вижу смысла в умножении сущностей и умозрительной эквилибристике терминами.

Я согласен с Вами, что миф создает прошлое. Возможно, моя метафора ?шлифовки прошлого неудачна, но я имел в виду совершенно определенную функцию мифа, связанную с коллективным забыванием ? устранение ?ненужных? деталей из картины прошлого.

Что такое ?аграрный миф?, остается гадать. Вероятно, речь идет о том, что крестьянское мироощущение цементируется идеей о божьей (то есть ничьей) земле и свободном труде на ней. Но разве эта идея не может адаптировать миф о революции и гражданской войне как о справедливом насилии или божьей каре, о большевиках как об освободителях или о ?военном коммунизме? как о неправедном отношении коммунистов к вольному пахарю?

Я не могу согласиться с Вами, что миф о гражданской войне был для крестьян неактуальным. Гражданская война была повседневным оптом крестьян, и игнорировать ее они не могли. То, что деревня стремилась закрыться от внешних влияний (и относительно успешно справлялась с этим до коллективизации) вовсе не отменяет ее интереса к внешнему миру и потребности его осмыслить. Крестьянские толкования гражданской войны ? в том числе инструментализация образа белогвардейца как образа врага ? важная составляющая процесса нового мифотворчества.


А,Фокин, 29.03.2004 14:10

Мифу миф II (Миф о мифе)

Дорогой Игорь Владимирович, оправдывая Ваше пожелание, продолжаю свои задиристые комментарии. И просьба не обижаться, поскольку все ниже написанное создано в силу врожденной тяги к оппозиционности и пессимизму, и может считаться плодом больного псевдоразума.

В начале хочу выразить своё мнение по поводу термина ?миф?. Следует уточнить, что определение Ассмана ?миф ? это обосновывающая история, история, которая рассказывается, чтобы осветить настоящее с точки зрения его происхождения? следует дополнить характеристикой ?актуальный? или ?современный?. Иначе мифы, которые не относятся к нам, перестанут называться мифами. Ведь мифы древней Греции не обосновывают, откуда происходят русские.

Становясь на довольно радикальную позицию, осмелюсь сделать предположение, что разграничивать миф и культуру вообще не следует. И в противовес Вашему заявлению о том, что ?мифы являются продуктом культурных кризисов? хочу сказать, что, на мой взгляд, возникновение мифа является кризисом старого мифа, который не справлялся со своей задачей организации смысла существования индивидуума. И мне кажется, что основная задача мифа - это не ответ на вопросы ?Кто мы, откуда и куда идем??, а ответ на вопрос ?ЗАЧЕМ??. В моем понимании миф не шлифует прошлое, а создает его.

Но если воспринять позицию, находясь на которой Игорь Владимирович создал обсуждаемый проект, то мне представляется, что возникнет противоречие в логике работы. Если главной задачей нового мифа становится ответ на вопросы ?Кто мы, откуда и куда идем??, то ?актуальный? миф о гражданской войне становиться таковым только для узкой группы людей. Если посмотреть на Россию того времени, то основную массу населения составляли крестьяне. Для крестьян основным мифом был, конечно, аграрный миф. Конечно, они пережили сильные потрясения в период 1914-1922 гг. Но вытеснить аграрные представления мифом о борьбе за создание нового космоса в отсутствии всякого влияние на ментальную жизнь крестьянина было просто не реально. Скорее всего, смена мифа в деревне произошла в годы коллективизации.

Таким образом, из под влияния мифа выпадает значительная часть населения. У многих людей были свои базовые мифы, которые не совпадали с большевицким. Конечно, часть людей являлась носителем мифа о гражданской войне, но абсолютизация этого тезиса ? это, по-моему, ?перегибы на местах и головокружение от успеха?. Игорю Владимировичу следует признать, что не только неудачно было использовать термин базового мифа, но и неудачно было распространять миф на все население. Не зря я спрашивал, какой Вы миф изучаете. Похоже, что, подобно героям У. Эко из ?Маятника Фуко?, Вы стали пленником мифа.

Жду ответа, как Дантес поэта.

А. А. Фокин

Примечания

1. В качестве литературной иллюстрации хочу предложит вам прочитать рассказ С.В. Логинова Единая пядь. Мёд жизни. Москва Эксмо-пресс 2001 г.

Игорь Нарский, 27.02.2004 10:21

Дорогие участники сессии,

Я благодарю Вас за вопросы и критику, на которые попытаюсь ответить разом и всем вместе, хотя признаюсь, на многие вопросы у меня нет однозначных ответов. А может быть, таковых и вообще не может быть.

Прежде всего, несколько предварительных слов о моем понимании мифа. Миф следует рассматривать не как архаичный антипод инструментального разума, а как раннюю форму рационализации и, в конечном счете, чрезвычайно сложную систему символизации. Эта система видоизменяется вместе с состоянием культуры и остается действенной и в современном обществе. Мифы являются продуктом культурных кризисов, столкновения культур и имеют самое непосредственное отношение к осознанию людьми своей социальной принадлежности ? коллективной идентичности.

Я придерживаюсь определения мифа, используемого немецким египтологом и теоретиком культуры Я. Ассманом, согласно которому ?миф ? это обосновывающая история, история, которая рассказывается, чтобы осветить настоящее с точки зрения его происхождения?(1). Вопрос в том, опирается ли эта история на факты, или она фиктивна, при таком определении мифа о происхождении утрачивает свое значение.

В моем тексте такие мифы не очень удачно названы базовыми. Отвечая на вопрос о том, что такое ?базовый миф?, хочу уточнить, что имеются в виду мифы о происхождении, убедительно для социума отвечающие на вопросы ?Кто мы, откуда и куда идем?? и тем самым поддерживающие его целостность.

Почему же те или иные (подлинные или вымышленные) события превращаются в мифы? Содержание, структура и длительность воспоминаний индивидов зависит от ?социальной рамки?, или социально-культурного контекста, в котором эти воспоминания циркулируют, кажутся убедительными с точки зрения интерпретации действительности и важными для поддержания целостности коллектива. В случае изменения этих социальных условий, нарушения циркуляции воспоминаний или утраты ими функции социального ориентирования наступает забывание, которое, таким образом, также является социальным процессом.

Миф можно интерпретировать как инструмент и стратегию целенаправленного забывания: миф шлифует прошлое, освобождая последнее от ?ненужных? деталей, придавая ему смысл и нормативное звучание. Миф объединяет настоящее с прошлым и приоткрывает завесу будущего, обеспечивает идентификацию членов коллектива и тем самым поддерживает его целостность. Обновление мифа становится жизненно необходимым для группы в кризисные для нее периоды.

Исходя из этих посылок, считаю необходимым подчеркнуть следующее:

1. Мифологизация прошлого ? лаконичное обозначение сложного и противоречивого процесса, в котором задействованы интернализация и эктернализация чужих и собственных переживаний, индивидуальные стратегии вытеснения, аккумуляция и кодирование опыта и многое другое. Умолчание об этих подразумевающихся процессах как раз и ставится мне в вину в задиристом эссе А. Фокина.

2. Между мифологизацией, обыденным и ?научным? сознанием нет непроходимых границ, так как все они работают в режиме редукции. Проблема ?историк и миф? составляет отдельную тему для дискуссии. Об этом много написано, поэтому здесь ограничусь лишь беглым замечанием: создавая нарратив о прошлом, историк поставляет материал для мифологизации. Однако его ?история? превратится в миф только в том случае, если станет основой для групповой идентификации и приобретет нормативный характер. Будет ли историк участвовать в инструментализации истории для мобилизирующих социум целей ? вопрос его выбора и совести.

3. Миф о гражданской войне в революционной России являлся побочным, если не случайным продуктом самой гражданской войны и общей ситуации, в которой приходилось жить ее современникам. Он не мог быть ни единым, ни монолитным, он видоизменялся вместе с изменением ?социокультурной рамки?, его содержание было текучим, он по-разному соотносился с индивидуальными переживаниями и опытом актеров, он мог использоваться в диаметрально противоположных целях, в том числе и как средство сопротивления, и как орудие социальной мимикрии (тем самым я утвердительно отвечаю на один из вопросов Н.Серенченко).

4. В этой связи мне кажется непродуктивной сама постановка вопроса (она прозвучала в вопросах П.Краснова и Л.Ульяновой) о том, был ли децентрализованный характер мифологизации следствием сознательной позиции большевиков и осознавали ли участники этого процесса во власти или за ее пределами, что они конструируют миф. Это была чистая импровизация, жизненно важная для всех в условиях дезориентации и неуверенности в завтрашнем (да и сегодняшнем) дне. В этом смысле мифологизация и не могла быть централизованным процессом. Не стоит переоценивать силу и дальнозоркость большевиков, якобы рассчитавших свою игру на много шагов вперед. Достаточно вспомнить, что деревня до коллективизации оставалась миром в себе, труднодоступной и чужой территорией для новых правителей.

5. Миф как нарративная конструкция, убедительная для группы в данное время и данном месте, весьма пластичен и трансформируется с изменением внешних условий, он подвижен в социальном пространстве и времени. В этом, на мой взгляд, корень его живучести. Его базовые смысловые ?ячейки? могут наполняться новым содержанием. Это заметно и в мифотворчестве о гражданской войне в России. Оно опиралось на многие прежние мифические конструкции ? о неправедной власти, о заговоре темных сил и др. Другими словами, мифологизация строилась на заполнении содержательного вакуума (замене старых авторитетов новыми, реинтерпретации прошлого), но смысловые шаблоны отнюдь не были разрушены. Ни о начале с чистого листа, ни даже о строительстве на руинах в отношении мифологизации гражданской войны говорить, по-моему, не целесообразно.

6. Самый трудный, пожалуй, вопрос касается социально-групповой специфики мифотворчества, поскольку групповые границы (за исключением гендерных и возрастных, последние из которых по фотографиям из мест голодного бедствия 1921 ? 1922 гг. едва читаются). С опорой на отрывочные свидетельства и весьма условно можно говорить о том, что город был податливее деревни, младшие поколения ? податливее старших, а мужчины ? податливее женщин в усвоении ?красных? мифов.

7. Думаю, с одной стороны, особенности и фрагментарность источниковой базы не позволят уверенно говорить о масштабах идеализации дореволюционного и довоенного прошлого. Наверняка она была больше, чем сообщают дошедшие до нас свидетельства. С другой стороны, не только репрессии и социальная мимикрия заставляли помалкивать о ?добрых старых временах? тех, у кого они были. Жизнь в Советской России была слишком тяжела, чтобы дразнить себя светлыми воспоминаниями, лишь усугубляя отчаяние. К тому же положительные воспоминания о прошлом были изрядно ?подпорчены? Первой мировой войной, сломавшей многие завышенные ожидания. В таких ситуациях обычно большие куски прошлого память ретроспективно окрашивает в негативные тона.

8. Память о Первой мировой и гражданской войне были неразрывно связаны, я об этом писал. Причем это было характерно не только для ?белой? стороны. Гражданская война становилась всеохватным событием и универсальным средством объяснения не только раннего советского времени, но и последних лет существования царской империи. Для большевиков этот интерпретационный образец оказался настоящим идеологическим подарком: он позволял списать ответственность за собственные политические ошибки и их разрушительные последствия в рамках этого периода на самодержавие и ?буржуазию?. То, что эта манипуляция временем и памятью сходила им с рук, с очевидностью свидетельствует о популярности представлений о непрерывной войне 1914 ? 1922 гг.

Еще раз спасибо за интерес к моему тексту, вопросы и критику.

Примечания

Assmann J. Das kulturelle Ged&auml;chtnis: Schrift, Erinnerung und pollitische Identitaet in fr&uuml;hen Hochkulturen. M&uuml;nchen, 1999. S. 52.


А.Фокин, 27.02.2004 10:20

Мифу миф.

Подобно ручейкам воды воспоминания отдельных людей сливаются вместе, образуя то быстрые реки, то затхлые болота, то безбрежные океаны. Так сядем же в ладью и оттолкнемся шестом от берега, дабы совершить путешествие по водам реки Леты, куда канет все, в том числе и мы.

Подобно мировому змею текст ?Конструирование мифа о гражданской войне в ранней Советской России? кусает сам себя за хвост, и конец становиться началом. Пойдем тем же путем и обратимся к празднованию годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции в 1922 году. Ваша трактовка выборочности воспоминаний о Революции и Гражданской войне лично мне кажется слишком односторонней. Вы на первое место ставите влияние нового, базового мифа Советского государства. Мне не кажется, что это нечто само собой разумеющееся. У меня возникает вопрос, а не является ли это результатом простого человеческого мышления? Я думаю, что тезис о свойствах человеческой памяти вытеснять негативные воспоминания не будет подвергнут сомнениям. А в 1922 г. во время праздника и подавно позитив явно будет превалировать над негативом. Ведь кто на дне рождения будет говорить плохое про именинника? Следовательно, на мой взгляд, встает вопрос о соотношении мифологизации и пастарализации памяти людей. Согласен, что человеку свойственно приводить нечто новое в рамки старых представлений, и подобно Прокрусту человеческий мозг любит отсекать все лишнее. Мне кажется, что здесь идет речь о восприятии событий, а для мифологизации необходимо осознание, которого к 1922 году у большинства населения не было.

Спорным мне кажется и тезис о государственном конструировании мифа о Гражданской войне применительно к этому периоду. Ведь нам известны литературные произведения, которые показывают Гражданскую войну с весьма неприглядной стороны. Что явно не сочетается с тем образом, который предстает на вечерах воспоминаний. Согласитесь, что имеется некоторое противоречие в том, что государство издает произведения, которые не согласуются с его установками на мифологизацию Гражданской войны.

Касательно мифологизации ?снизу? у меня так же есть замечания. Возникает резонный вопрос, есть ли разница между мифологической историей и обыденным знанием? Поскольку, рассматривая представления множества людей, мы неизбежно вынуждены будем создавать некий конструкт, в который должны будут поместиться все воспоминания. Таким образом, исследователь сам конструирует некий миф, который потом и изучает. Скорее всего, если сегодня провести исследование о недавнем событии среди значительно числа людей, у нас тоже получиться некий миф. На мой взгляд, надо идти от общего к частному. Необходимо смотреть, как трансформировались представления под внешним воздействием, а не рассматривать децентрализованное ?мифотворчество?. Ведь в случае низового мифотворчества общий миф не сложится. Поскольку миф каждого отдельного человека будет отличаться от мифа другого. Конечно, есть хитрая лазейка. Можно признать существование нескольких мифов. Например, государственного (кинофильмы, литература ?) и народного (частушки, анекдоты ?). Но и в этом случае предложенная концепция получает существенный укол.

Собственно Игорь Владимирович, что ВЫ изучаете: государственный, народный или ваш собственный миф?

Продолжение следует?

Л.Ульянова, 10.02.2004 12:05

Уважаемый Игорь Владимирович,

1.В проекте хронологические границы очерчены 1917 ? 1922 годами. Советская власть на Урале установилась к концу лета 1919 года. В период с осени 1919 по 1922 гг. как то изменились формы и методы пропаганды? К примеру, сохранилась ли частота и пышность праздников, утраиваемых властью для населения, наподобие описанного в проекте.

2. В качестве третьего фактора ускорения мифологизации выделяется разрушение ?нормальных? будней, центральным аспектом которых называется ?недостаток информации? (С. 2). Насколько правомерно говорить о недостатке информации именно как о главном аспекте, так как для самого населения, на мой взгляд, гораздо важнее была хозяйственная катастрофа (например, проблемы с питанием).

3. Несомненно, что для Ленина и его близких соратников создание мифа о гражданской войне ?как важного инструмента интерпретации и самоинтерпретации? (С. 2) было осознанной необходимостью. Насколько сознательным для тех, кто ?мифологизировал? прошлое в провинции, был сам процесс мифологизации, не были ли праздники и прочие формы пропаганды просто способом удержания власти без цели создания ?базового мифа??

4.Как отличались (и отличались ли) методы работы с населением в деревне по сравнению с городом?


Н.Серенченко, 10.02.2004 12:04

Уважаемый Игорь Владимирович, у меня к Вам несколько вопросов уточняющего характера.
1. Известно, и Вы об этом пишите, что у каждой из противоборствующих сторон (?белые? и ?красные?) была своя схема исторического прошлого, настоящего и будущего. Эти представления были сверхполитизированны и антагонистичны относительно друг друга. И те, и другие (?белые? и ?красные?) крайне болезненно воспринимали любое несоответствие между их системой ценностей и общественным мнением. Как ?белые?, так и ?красные? считали возможным использовать насилие для устранения подобного рода разночтений на контролируемых ими территориях. Складывалась ситуация, которую можно охарактеризовать одной известной фразой: ?красные придут - грабят, белые придут - грабят?. Такие условия, как я понял, явились благоприятной средой для последующего расцвета социальной мимикрии. Если этот так, то можно ли приведенные вами примеры забывания докладчиками (вечера воспоминаний, 1917 ? 1922 гг.) негативных эпизодов из их личного опыта революционной и постреволюционной жизни объяснить действием механизма социальной, политической, идеологической и пр. маскировки?
2. С какой степенью интенсивности те или иные социальные слои общества участвовали в формировании новых базовых мифов? Насколько были восприимчивы различные социальные категории населения к новым базовым мифам?
3. В одном из разделов Вашего проекта речь идет о разложении общих социокультурных условий (являющихся внешним измерением коллективной памяти) из-за чего старые базовые мифы становятся недееспособными. Начинается процесс формирования новых мифов. В связи с этим возникает следующий вопрос: как бы Вы охарактеризовали то внешнее социокультурное измерение, кроме того, что оно было экстремальным, в пределах которого формировались новые базовые мифы? Иными словами, шел ли этот процесс на руинах (т. е. с чистого листа) социального и культурного пространства старых мифов или эти руины и есть новые социокультурные параметры внешнего измерения коллективной памяти?

Заранее благодарен за ответы.
Николай Серенченко.


П.Краснов, 10.02.2004 12:04

Уважаемый Игорь Владимирович
1). Можно ли, на Ваш взгляд, объяснить децентрализованный характер конструирования мифа о гражданской войне (предоставление инициативы населению) следствием колебаний советской власти в идеологической сфере и ее стремлением создать некий эффект ?незаметности? своего присутствия в этом процессе, так как большинство населения России имело довольно богатый опыт сравнения, и кроме того ? в недавнем прошлом было настроено враждебно к большевикам?

2). Имеет ли смысл установить преемственность мифа о гражданской войне с мифами времени Первой мировой войны для части населения Российской империи (особенно, наиболее правого крыла Белого движения): ведь для них гражданская война была новым этапом войны с внешним врагом, а война как основа повседневной жизни для них стала свершившимся фактом еще с 1914 г.?