Комментарии - Воспоминания о плене Первой мировой войны как объект политики памяти и средство групповой идентификации. - Архив

Наши партнёры
	Южно-Уральский государственный университет
	UNI BASEL
	Челябинский государственный университет

Архив - Воспоминания о плене Первой мировой войны как объект политики памяти и средство групповой идентификации. - Комментарии

Уважаемые дамы и господа,
благодарю Вас за активное участие в дискуссии, которая получилась не только очень объемной, но и, что самое главное, бурной и плодотворной.
В завершении нашего обсуждения несколько коротких ответов комментариев:
- не думаю, что содержание воспоминаний военнопленных являлось лишь результатом поиска ?я? на фоне врага и не носило отпечаток ?политики памяти?. Слишком мощным было давление на массу пленных, и слишком явны совпадения с господствующими на определенном этапе установками власти.
- механизмы, инструменты и каналы трансляции, использовавшиеся большевиками. Во-первых, активная пропаганда в лагерях, распространение специальных изданий для военнопленных. Во-вторых, в рамках эвакуационных органов была разработана целая агитационная программа. На каждой станции для репатриантов проводились митинги, концерты, лекции (по вопросам сути революции и Советской власти, ее настоящих задач, мероприятий в отношении бывших военнопленных и т.д.), причем агитатор должен был сопровождать поезд до следующей станции и проследить, чтобы тематика мероприятий не повторялась. При необходимости к обработке репатрируемых подключалась ВЧК. Наконец, на мой взгляд, анкеты, созданные Центропленбежем, акцентировали внимание на нужных власти моментах и способствовали формированию определенных составляющих коммуникативной памяти о плене. К этому моменту общественные организации были подчинены государственным структурам и тем самым выключены из дискуссии.
- вопрос о реабилитации очень интересен и важен. Разумеется, он требует специального рассмотрения. Насколько позволяет судить собранный на данный момент материал, бывшие военнопленные, действительно, столкнулись со значительными трудностями при попытках вживания в общество, которое к тому моменту значительно изменилось. Снять это противоречие во многом позволила сама ситуация: большинство сразу же после возвращения были мобилизованы в Красную или Белую армии, привлечены в структуры Всевобуча. Кроме того, характерной стратегией поведения стала миграция в другие области.
- идеологема русской души и сердца, как мне представляется, была характерна не только для дискуссии по вопросам плена: она часто используется в риторике Государственной Думы, в прессе и в выступлениях представителей церкви. Положенный в основу самоидентификации данный образ противопоставлялся излишнему рационализму и жестокости немцев.
Выскажу также пожелание, чтобы работа нашего интернет-семинара не теряла набранного темпа и накала обсуждение.
Искреннее спасибо всем.

Дорогая Оксана,

прежде всего хочу поздравить тебя с интенсивной дискуссией вокруг твоего текста. Даже немного завидно. Текст на самом деле интересен и побуждает к размышлениям. Некоторые заданные ранее вопросы и высказанные недоумения, вероятно, отпали бы сами собой, если бы ты с самого начала четко обозначила статус этого текста (проект в начальной стадии разработки) и гипотетичность основных идей, нуждающихся в тщательной проверке на основе материалов, которыми ты пока не располагаешь.
Я бы посоветовал более осторожно формулировать тенденции в клишировании воспоминания о плене. Пока в твоем распоряжении ? разрозненные артефакты, на основе которых с большой долей допущения тобой строятся динамические процессы забывания, истолкования, перетолкования и пр. Поэтому рекомендую максимальную осторожность в формулировках и выводах. Можно ли с такой уверенностью говорить об успехе государственной мемориальной политики? Я и сам попадался в подобную ловушку, потому и предостерегаю от поспешных заключений.

Приевтствую Вас, Павел.
Очень рад вашему ответу из далекой Москвы. Чей отпечаток наложился на стилистику вашего ответа. Я всегда старался избегать излишнего академизма. Надеюсь это не вызавет вашего неприятия.
Соглашусь с вами, что у нас было различное понимание практики. Именно по этому я и задал уточняющий вопрос.
Спорным, мне показалось, ваше утверждение о разделение на пасивность и активность власти и общества. Исходя из вашей логики для понимания процессов памяти нужно изучать только гос.идеологию? На что указывает А.П.Романов. Так же вы в качестве критерия успешности приводите временную составляющую. Позвольте уточнить, какой временной отрезок является критерием успешности. Скорее всего восмпоминания о плене у эмигрантов функционироали дольше, чем в царской России (где это было всего 4 года). Получается, что "белые" восмопинания более дееспособны? Но вы утверждаете обратное.
Употребляя выражение "масло масленое" я не хотел вас обидеть, а лишь указать на, на мой взгляд, излишнее внимание к имеющимся фактам. Зачем дважды говорить одни и те же мысли?
Касательно вашего замечания о логическом противоричие в моем коментарии. Если в первой части я указывал на противоречия в вашей класификации, в частности критериальный момент. То вторая часть была отданна, на практический аспект критики. Я не трактовал воспоминания, а лишь указывал на терминологическую, а значит логическую разницу в трактовке мнемонической стратегии государства. Поскольку в вашей трактовке государство получается однобокой и примитивной структурой. Оправдывая обвинения в софистике (привет Н.В.Серенченко)я выражу категорический протест касательно синонимичности категорий. Хотя лингвистически и фонетически они схожи. Но смысловая нагрузка у них различная. Если встать на вашу позицию то получается, что лжи не существует. Ибо, что я говорю, то я и думаю. Очень смелое утверждение, и если вы в этом искренне убеждены я вам только сочуствую. Вводя новую категорию я приследовал цель показать сложность процесса и неоднозначность позиций. На мой взгляд чем более полное будет описан процесс тем лучше. Исходя из этого притензии в нерациональсти снимаются.
Еще раз выражу благодарность за то, что откликнулись на мою критику. Надеюсь продолжить обсуждение и после закрытия сессии, можно через e-mail(адрес есть у Н.В.Серенченко).
С уважением и провинциальным приветом
Фокин А.А.

Здравствуйте, Александр!

Благодарю за отзыв на мой комментарий. И хотя стилистические особенности Ваших замечаний располагают к ответу на них в публицистической форме, постараюсь все же выдержать свой ответ на них в академической.
Мы с Вами, как я понял, имеем в виду различные виды практик. Вы говорите о практике в ее самом широком, культурологическом смысле, согласно которому источник (в данном случае, воспоминания военнопленных) имеют автономную по отношению к эпохе их создания смысловую нагрузку (свидетельствуют не столько об эпохе, сколько о самом авторе; имеют вневременное значение ? т.е. являются не свидетелем ушедших времен, а активным участником культурной жизни социума, зачастую влияющим на характер его мировоззрения). С точки зрения этого подхода вполне уместно говорить о влиянии мемуаров русских военнопленных на наше восприятие событий Первой Мировой войны. Равным же образом будет уместно говорить о влиянии на восприятие указанных событий людьми предыдущих и последующих после нашей эпох.
Я же в своем комментарии подразумеваю несколько иное, а именно практику в ее конкретном идеологическом смысле, т.е. пытаюсь вычленить основные признаки, характерные для мероприятий различных режимов по руководству массовым процессом припоминания. Это, конечно, вовсе не означает, что различные авторы просто переписывали в свои мемуары готовые варианты трактовок произошедших событий, предлагаемые идеологическими структурами. Но в то же время это изначально ставит существующую власть в качестве активного субъекта процесса припоминания, а различные общественные слои ? в качестве пассивного.
И с этой точки зрения мнемоническую стратегию, доказавшую свою дееспособность на практике (т.е. успешно выполнявшую в течение определенного времени роль направляющего звена в указанном процессе), можно считать реализованной на практике. В этом как раз и заключается то, на первый взгляд, странное сходство между мнемоническими стратегиями Царской России и большевистского режима. Первая из них имела доминирующую роль на первом этапе войны ? в 1914 ? 1915 гг., а затем она, постепенно теряя свою адекватность, все же продолжала реализовываться самодержавной властью, окончательно сойдя на нет к Февралю 1917 г. Вторая же, напротив, начав свое существование в условиях жесткой конкуренции между различными политическими силами во время первых месяцев Советской власти и Гражданской войны 1918 ? 1920 гг., постепенно смогла утвердить свою монополию на объяснение и истолкование предшествующих событий (в том числе и роли военнопленных в них).
Безусловно, у этих двух стратегий различная направленность (у первой ? регрессирующая, у второй ? прогрессирующая), но тем не менее факт остается фактом: они обе были действенны в течение определенного промежутка времени. И в этом, на мой взгляд, нет никакой мыслительной тавтологии. А Вы же, Александр, напротив, пришли к логическому противоречию, в начале первого вопроса утверждая культурологический подход в понимании практики, а затем перейдя к трактовке воспоминаний как явления, направленного исключительно на современную им историческую ситуацию.
Что же касается конкретных деталей и сторон процесса реализации различными политическими режимами собственной мнемонической стратегии то, по моему мнению, не стоит обозначать смысловое наполнение одного явления двумя категориями: "навязывала свое видение" и "навязывало нужные ей представления", поскольку данные словосочетания настолько синонимичны, что их сосуществование вместе вряд ли сможет внести сколько-нибудь рациональности в объяснение вышеуказанного процесса.
Еще раз благодарю за замечания, которые, несомненно, позволят сделать нашу, и без того интересную и плодотворную дискуссию, еще более таковой.
С уважением ?
Краснов Павел.

Уважаемая Оксана Сергеевна, спасибо Вам за столь интересный проект о военнопленных. В нем Вы говорите, в том числе, и о попытках военнопленных использовать возможность публикации своих мемуаров с целью личной ресоциализации. На мой взгляд, вопрос с ресоциализацией неоднозначен. Так, сформированные властью, особенно большевиков, представления о плене (революционность, атеизм) могли приходить в противоречие с общественными устоями, соответствие которым необходимо для ресоциализации в каком-либо локальном обществе. В связи с этим попытка преодоления стигмы предателей не осуществлялась, и, наоборот, ситуация могла усугубляться.
Кроме того, мне хотелось бы получить Ваши разъяснения еще по одному вопросу. В докладе Вы говорите, что большевикам ?удалось поставить процесс воспоминания под свой контроль и навязать свое толкования плена мировой войны?. К каким конкретно группам относится это замечание? Кому из них это толкование было действительно навязано?

Уважаемая Оксана Сергеевна, исследуемая Вами проблема коммуникации властных структур и социальных групп в процессе формирования в России комплекса воспоминаний о первой мировой войне представляется мне очень интересной. В Вашей статье достаточно тщательно сопоставляются воспоминания представителей различных групп бывших военнопленных. Такой сопоставительный анализ действительно наглядно демонстрирует наличие различных ?шаблонов? воспоминаний о плене как в период нахождения у власти временного правительства или при советской власти, так и в эмиграции. При этом, на мой взгляд, не вполне прописаны механизмы и инструменты, с помощью которых власть инициировала процесс трансформации воспоминаний бывших военнопленных. Какие каналы трансляции желательных для власти стандартов оценок своего пребывания в плену использовали властные структуры?
Возможно, корректировка воспоминаний происходила в соответствии с представлениями бывших военнопленных о том, что в данный момент было, безопасно, а иногда и выгодно вспоминать. При этом, на мой взгляд, происходила не фальсификация воспоминаний, всего лишь акцентирование внимания на определенных сюжетах. Данный алгоритм позволял, как при составлении мозаики, из одних и тех же элементов составлять различные по своей смысловой и эмоциональной окрашенности тексты. Данное обстоятельство обусловливает сложность выявления каналов и инструментов целенаправленного и, главное, действенного влияния властных структур по созданию желательных для себя воспоминаний. Мне представляется, что необходимо выявить общие настроения и оценки современников в отношении бывших военнопленных. Именно в соответствии с существовавшим уже эмоциональным фоном происходила мимикрия собственных воспоминаний, а не по четко сформулированному заказу власти, которая, в изучаемое Вами время, еще не имела сколько-нибудь ясного представления о методиках манипулирования общественным мнением, а тем более воспоминаниями.
В связи со всем вышесказанным, на мой взгляд, целесообразно рассматривать процесс изменения содержания воспоминаний о плене не как результат ?политики памяти?, а как процесс трансформации образа собственного ?Я? на фоне постоянно изменяющегося образа врага. Именно при сопоставлении образов ?Свой? и ?Чужой? или ?Мы? и ?Они? происходило осознание групповой самоидентификации. В данном контексте изменения в содержании воспоминаний можно интерпретировать как результат смены образа в начале войны, в период пребывания в плену и после освобождения (как в Советской России, так и в эмиграции).

Привет, Оксана Сергеевна,

Постановка проблемы кажется мне правомерной - рассмотреть трансформирующийся (в зависимости от правительства) господствующий дискурс по вопросу о плене и военнопленных и альтернативные (или конформистские?) дискурсы, предлагавшиеся самими военнопленными. Ряд выводов показался мне весьма интересным. Так как семинар протекает в режиме "делового" общения, я сосредоточусь на моментах, вызывающих вопросы.
1. трансформация образцов толкования рассматривается, главным образом, на основе анализа пропущенных цензурой мемуаров военнопленных (во всяком случае, насколько об этом позволяют судить ссылки). Не происходит ли в данном случае "совмещения" дискурсов или подмены одного другим (например, подмены властного дискурса по вопросу об образе врага достаточно "частным" дискурсом военнопленных, или наоборот)? Позволяют ли источники (в частности, очерченный круг опубликованных мемуаров) вообще выделить специфику групповых воспоминаний? Понятие оккупированных воспоминаний всплывает лишь в применении к послереволюционному (читай - советскому) периоду. Может стоит ввести его и для дореволюционного периода?
2. Пока воспоминания военнопленных всех "правительств" выглядят достаточно конформистски по отношению к властному дискурсу. Предполагается ли выявление иных толкований и возможно ли решение этой задачи вообще?
3. Мнемотехники власти представлены достаточно "бедными", они фактически исчерпываются возможностями цензуры и "фильтрации" воспоминаний. Интересно было бы в этом вопросе развить намеченную проблему "реинтерпретации" (перетолкований) образцов. Например, очень интересно выглядит трансформация военнопленных из стигматизированной группы "предателей" в "жертв". Хотелось бы узнать подробнее, как происходила "стигматизация". С "жертвами" ситуация более понятная - перетолкование строилось на основе марксистской схемы классовой борьбы. Да, и очень интересен пример с фальсификацией фотографии - это ведь тоже замечательный пример манипулирования памятью.
4. Пример с эмигрантскими воспоминаниями о плене (хотя одного Краснова, на мой взгляд, для этого маловато) позволяет предположить, что группа российских военнопленных и соответственно ее идентификационные образцы не была монолитной. Эта линия напрашивается на дальнейшее развитие.
5. Со своей (тематической) "колокольни" видятся мне "уши" национал-большевизма в перетолковании образа врага при большевиках - с. 9, когда речь идет об "озверевших народах" и "озверевших немецких буржуа". Действительно ли это был невольный промах советской власти или мне эти "уши" только примерещились? Хотя цитата со стр. 10 о "двух противоположных группах военнопленных" - буржуях французах, англичанах и бельгийцах и пролетариях русских наводит на те же мысли.
6. По проблеме религиозности русских военнопленных могу посоветовать почитать статью Байрау о военных священниках в годы ПМВ, где вопросы религиозности в армейской среде также затрагиваются.

Спасибо за интересный текст.

Здравствуйте, Оксана Сергеевна.
Также прошу прощения за позднее присоединение к обсуждению Вашего проекта. Вопросы и замечания, которые возникли у меня в ходе чтения Вашей статьи, частично уже заданы.
Мне хотелось бы продолжить замечание Николая Серенченко по поводу калейдоскопа смыслов. Достатчно быстрая смена образцов для написания воспоминаний (в результате смены правительств) должна была привести к смысловой дезориентации тех, кто писал воспоминания, и тех, на кого они были рассчитаны, и как следствие невозможности для авторов быстро вписаться в существующую в данный момент модель (по крайней мере до окночания гражданской войны). Возможно ли проследить в опубликованных воспоминаниях, о которых Вы пишите, те образцы, которые не вписывались в заданный существующей в данный момент властью шаблон, какие-то несогласованности, расхождения с ним, или все опубликованые воспоминания являются гладко отшлифованными и "идеологически" верными? И вообще, есть ли индивидуальность авторов в воспоминаних, которые Вы анализируте, или они все типичны в плане присутствующих в них шаблонах и стереотипах?
Хотелось бы также побольше узнать о механизме встраивания шаблонов, задаваемых властью, в сознание бывших военнопленных. Имел ли место такой процесс или написание воспоминаний было процессом с исключительно прагматическими целями - избежать "стигмы предателей", следовательно изначально не имеющим отношения к коллективной памяти военнопленных?

Оксана Сергеевна Вы утверждаете, что представление о шаблоности воспоминаний советского периода появились в вашем сознании только в результате работы над проектом, а до этого такого мнения вы не придерживались. Поверим вам. Поскольку проверить вас очень проблемотично. Но тогда я вновь повторю свой вопрос. На каких основаниях Вы определяете эти воспоминания как шаблоные? Только исходя из их схожести? Но это, на мой взгляд, наивно.
Касательно моей фразы (?не навязывала свое видение?) возможно я ее несовсем хорошо сформулировал, но в контексте она ясна.. Какая группа лиц обладала больщей осведомленостью, чем государственно-армейские подразделения? Следовательно, если сравнивать объем информации распологаемой государством то, мне представляется возможным говорить о том, что государство было самой информированой структурой, а следовательно и можно говорить о ее большей объективности. Принимая тезис о информированости государства мы сталкиваемся с ситуацией когда государство имеет информацию, которая формирует виденье проблемы государством. Так вот имея наиболее полное виденье проблемы государство не транслирует это, свое, виденье на общество, а создает выгодные государству мифы, или по крайне мере пытается это сделать. Исходя из такого виденья ситуации я сделал высказывание о ненавязаности своего виденья государством. Следует различать виденье государства и виденье транслируемое государством

Здравствуйте, уважаемая Оксана Сергеевна. Прошу прощения за столь позднее появление на виртуальных просторах и. -коллоквиума. Может статься, что я уже опоздал со своими комментариями, поэтому оставляю за Вами право их проигнорировать.
С большим удовольствием ознакомился с Вашим проектом. По крайней мере, с той его частью, которую Вы вынесли на обсуждение. По ходу ознакомления с работой у меня возникли некоторые соображения, с которыми я бы хотел поделиться. Были и вопросы, но г-да А.Фокин и А.Богомолов меня в этом опередили. Придумывать же вопросы я не буду, т.к. не вижу в этом смысла.
Более всего меня заинтересовали те аспекты восприятия и генерации стереотипов (употребляю данный термин в нейтральном контексте)относительно 1 мир. войны и участия в ней Российской Империи, которые, по Вашему же собственному признанию, не нашли отражения в представленной работе. Речь идёт об общественных организациях, а если говорить ещё шире - об общественном мнении. И вот почему. Интерес власти и военнопленных в создании удобных им "образов" войны вполне понятен: мобилизация общественного мнения, легитимация власти, социальная и общественно-политическое оправдание военнопленных и т.д. А вот как (и чем?) отвечала и, на мой взгляд, отвечает до сих пор российская общественность? Размышляя над этим вопросом, я, используя положения Вашей работы, сделал для себя несколько наблюдений.
1.Царское прав-во: державно-патриотическая модель восприятия войны и демонический образ Германии, которая с минуты на минуту должна рухнуть.
2.Временное прав-во: гражданско-патриотическая модель восприятия совмещается с критикой предшествующего режима. Германия: сильная экономика + трудолюбивый народ = война будет долгой и упорной.
3.Прав-во большевиков: война из "священной" превращается в "империалистическую", интернационализм заменяет национализм. Сама же война и плен представляются кузницей революции и атеизма, каналом трансляции революционного сознания.
Таким образом, калейдоскоп смыслов, закрутившись в 1914 г.уже к 1917-1919 гг. предлагал общественности прямо противоположную (её изначальному смыслу) модель восприятия войны. Вопрос о характере их взаимоотношений (сосуществовали ли они, конкурировали или вытесняли друг друга) считаю важным, но не принципиальным. В конце концов, вытеснение одних смыслов другими не означает их ликвидации. На мой взгляд, они скорее сосуществовали. Ведь для того, чтобы уничтожить неугодную модель восприятия, стереть её из коллективной и уж тем более индивидуальной памяти, необходимо ликвидировать её источник: Временное правительство, белое движение, большевиков. И только потом браться за "лакировку" и "покрытие" общественного сознания нужными "узорами". Частично этого смогли добиться большевики ("огосударствление общественных организаций и общественной дискуссии способствовала оккупации личных воспоминаний и стиранию противоречий между индивидуальными переживаниями и общественными установками").Но это было потом. Пока же круговерть смыслов и стереотипов(появлявшихся друг за другом, противоречащих и взаимоисключающих друг друга)соответствовали общему экономическому, социальному, политическому и культурному хаотическому разложению. А что же общественность? Безусловно, она тоже участвовала в создании собственного смысла(-ов). Но ничего более конкретного сказать не могу, поскольку не владею материалом: в этой связи я с нетерпением жду продолжения Вашего проекта. Но могу отметить следующее:образ 1 мир. войны и России (участвующей в этой войне)оказался перегружен смыслами, и перегружен до такой степени, что... А вот что там оказалось дальше мне трудно судить. По крайней мере, я могу проводить аналогии (понимаю всю условность и зыбкость этого приёма) со схожими случаями. Образ, задавленный и стеснённый множеством смыслов, мог их вообще лишиться [см.: У.Эко Записки на полях "Имени розы". СПб., 2003. с. 7]или же начать самостоят6ельно их порождать, может быть, редуцировать [см.: М. Фуко История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. с. 38-39.]Вполне возможно, что общественность с какого-то момента стала воспринимать это как своего рода игру. Жестокую игру, навязанную многочисленными правительствами (имперским, Временным, белыми, советскими) революциями, гражданской войной и суровой эпохой в целом. Отсюда проистекает недолговечность смыслов образа России в 1 мир. войне, уходящих вместе со скинутыми правительствами.
Наверное, это сыграло не последнюю роль в том , что каждый раз, когда речь заходит о 1 мир. войне и участии в ней России, в сознании появляются неясные и смутные тени. Должно быть, это призраки тех самых смыслов. Впрочем, вполне возможно, что мне это только кажется.

Уважаемый Андрей Петрович, спасибо Вам за такую эмоциональную и острую критику, которая стала для меня доказательством удавшейся провокации и следствием моего стремления оживить дискуссию на сайте.
Во-первых, спешу Вас уведомить, что в качестве администратора сайта я позволила себе вольность исправить орфографические и грамматические ошибки в Ваших комментариях.
Во-вторых, Вам все-таки придется напрячь фантазию и представить себе стихийное движение массы военнопленных по территории Германии, Австро-Венгрии и России, отнюдь не сравнимое с мирным перемещением В.И.Ленина в ?пломбированном? вагоне, у которого была возможность выходить из него и любоваться окрестностями. В ответе на комментарии участников дискуссии я уже упоминала, что в ходе стремительно развивающихся событий Ноябрьской революции в Германии и Австро-Венгрии представители местных Советов издавали распоряжения об расформировании лагерей и освобождении русских военнопленных, что вызвало массовое неорганизованное движение последних в сторону российской границы как по железной дороге, так и пешком (именно ?толпами?). Это обстоятельство вызвало панику среди германских чиновников и требование возобновить лагерный режим содержания, что, однако, удалось сделать только после вмешательства Антанты. Советские власти не смогли взять под контроль стихийное перемещение голодных и больных масс через линию фронта. Реакцией большевиков стала обширная деятельность по формированию чрезвычайного законодательства, касающегося урегулирования данного вопроса (отсылаю Вас к Декретам Советской власти 1918-1919 гг.), а также создание структур Центропленбежа и Центроэвака, наделенных чрезвычайными полномочиями. Примечательно, например, что уже в условиях существования Восточного фронта Гражданской войны военнопленные-сибиряки получали право беспрепятственного продвижения на родину через фронт, несмотря на возможность их мобилизации в армию Колчака. Данные факты подтверждаются архивными документами всех сторон, что позволяет обозначить их как действительные переживания военнопленных, однако, в опубликованных воспоминаниях они абсолютно не отражены, что, по-моему, опять же работает на тезис о вытеснении определенных моментов в процессе коммуницирования опыта.
Ваши претензии, что вместо объективирования мнемонических стратегий я прикрываюсь восторгами об удачах большевистской кампании, сочту необоснованными. Во-первых, во второй части текста, где рассматривается мотивация самих военнопленных, отмечается, что в стремлении преодолеть травматический опыт, сегрегацию маргинальной группы и стигму предателей сами пленные были готовы работать на успех политики памяти любой легитимной власти. Во-вторых, речь идет о разнице подходов в исследовании опыта и мнемонических стратегий. Отправной точкой моего исследования стали заметные несовпадения материалов архивов (как Вы их называете ?действительных историй?) и опубликованных воспоминаний (опять же в Вашем изложении ?готовых актов коммуникации?), а также значительное расхождения внутри собрания самих воспоминаний, опубликованных в разные периоды. Соответственно я попыталась проинтерпретировать возможные причины этих расхождений с помощью категорий ?коммуницирование опыта?, ?политика памяти?, ?вытеснение? и т.д. Постоянная переинтерпретация действительных переживаний, как мне видится, была обусловлена их пограничным характером, сложившимися в данный момент истории условиями коммуницирования и обезличивания. На мой взгляд, более интересен вопрос, инициированный профессором Байрау: какова репрезентативность коммуницирования опыта плена. Однако, объем накопленного материала не позволяет мне в настоящий момент на него ответить.
К сожалению, рамки интернет-публикации не позволяют мне остановиться на абсолютно всех аспектах проблематики военного плена. Еще раз повторюсь, что я планирую исследования взаимоотношений военнопленных разных национальностей, как в лагерях, так и в период репатриации. Дальнейшие исследование предполагают рассмотрение линий солдаты-офицеры, пленные-комендатура лагерей, пленные-сестры милосердия. Разумеется в сферу моих интересов входит также изучение деятельности государственных и общественных структур, занимавшихся проблемой плена в период и после Первой мировой войны. Я уже отмечала в ходе дискуссии, что разработка данной проблемы мною только начинается. Обязуюсь предоставлять Вам все результаты, отражающие указанные моменты.

Проект Оксаны Сергеевны весьма занятен, поэтому, читая его, невозможно удержаться от замечаний вопросов и комментариев.
Во-первых, в тексте дважды упомянуто о ?стихийном возвращении? русских военнопленных на родину в 1918-22 гг. Сложно себе представить ?стихийное? перемещение военнопленных по территории Германии, в таком случае и приезд Ленина в ?пломбированном вагоне? можно также назвать стихийным возвращением. Возникает вопрос: в каком смысле возвращение из плена было стихийным? Стихийность начиналась в лагерях на территории Германии? Они получали свободу и толпами брели по территории бывшего противника? Если это так, то каким образом подобная стихийность влияла на опыт военнопленных и их воспоминания?
Во-вторых, сомнения вызывают частые рассуждения автора о ?вытеснении? действительных переживаний. Насколько любые переживания ?действительны? если они постоянно ?перетолковываются?? Как можно, в таком случае, вообще оперировать категорией опыта? Получается что ?опыт? превращается в неведомо каким образом действующие ?правила забывания? и ?реинтерпретации?, а вторые, как ни странно, конструируются безличными госчиновниками разной идеологической ориентации, организующими процесс припоминания. В итоге весь огород ?инструментализации опыта? сводится к идеологическим предпочтениям безликих чинуш, которые публикуют, цензурируют, опрашивают бывших военнопленных, ?заказывая? воспоминания. А вывод, вполне современный в 30-40 е гг. XX в., если судить по тому как интерпретирует источники Оксана Сергеевна, сводится к формуле: поймешь идеологию ? поймешь и опыт.
Воспоминания становятся этаким обезличенным структурным эффектом господствующей идеологии, формирующей заказ на мнемоническую стратегию. Понятно, что любая власть желала бы, чтобы именно так дело и обстояло. Но если мы пытаемся ?объективировать? мнемонические стратегии, то только ссылкой на удачу большевистской кампании припоминания не обойтись.
Автор заявляет о желании анализировать процесс коммуникации личности, властных институтов и социальных групп, но опирается при этом исключительно на воспоминания, которые сами по себе есть результат уже ?случившейся коммуникации?. Но где же ?истории?, которые рассказали бы о том, как был создан этот готовый акт коммуникации ? воспоминания? Или, по крайней мере, где источники, которые бы указали на то, как и кем коммуникация конструировалась и кто этим занимался?
В проекте много дискурса, как в виде фрагментов воспоминаний, так и в виде заявлений автора о намерениях, представляющих схоларный дискурс о ?культуре памяти?. Но мало отношений, которые порождали как дискурс источника, так и авторский. Отношений между департаментами министерств, ведавших цензурой и между цензорами, которые ?стригли? ?письма с фронта?. Нет отношений между солдатами и офицерами в плену, между русскими, евреями и хотя бы украинцами там же в плену. Между теми, кто вернулся из плена, и, теми, кто туда не попадал, да и много чего еще, что можно подразумевать под ?коммуницированием?. Схоларный дискурс о ?мнемонической технике?, ?оккупации воспоминаний?, (т. е. имеющий отношение к исследовательской стратегии, с которой автор себя идентифицирует) превращается автором в историческую реальность ?коммуникации порождающей воспоминания?.

Уважаемые участники дискуссии,

спасибо еще раз за Ваши любопытные вопросы, которые в основном касаются методологических позиций исследований субъективной реальности. Отсюда и сомнения г-на Фокина в возможности отделения представлений автора от понимания ментальных процессов изучаемого периода, и вопрос г-на Хаумана о существовании конкретных институтов, формирующих политику памяти и шаблоны воспоминаний. Сразу же отклоню обвинения в изначальной фальсификации исследовательской гипотезы, проявившейся якобы в изначальном определении воспоминаний советского периода как шаблонных. Мысль о позиции власти как наиболее отстраненной (?не навязывала свое видение?) и объективной кажется абсурдной и вызывает множество сомнений и вопросов типа: а что понимать под объективностью и т.д. Относительно сосуществования индивидуальных и групповых процессов позволю себе сослаться на более авторитетного, чем я, теоретика ? Н.Элиаса: ??переплетение [планов и действий отдельных людей (социальных групп, государственных институтов)] способно вызвать к жизни трансформации и преобразования, которые не планировались и не создавались намеренно? из данного переплетения проистекает специфический порядок, наделенный большей принудительной силой и более могущественный, чем воля и сила отдельных людей, его созидающих??.

Павел, предложенная Вами группировка стратегий памяти в свете моего исследования показалась интересной мне и даже продуктивной, а также мысль о сосуществовании, взаимовлиянии и конкуренции этих стратегий. Обязательно учту при дальнейших исследованиях. Не согласна с Вами, что царский и большевистский период идентичны. Все-таки царскому правительству не удалось создать ?четкой и последовательной? идейной линии, которая бы основывалась на действенных образах и кодах.

Прочитал коментарий Павла Краснова и хочу высказать несколько замечаний. Павел вам не представляется, что ваши замечания это "масло масленое".
1) Что значит нереализованые на практике? Воспоминание есть, есть. До нас в виде источников дошли, дошли. Разве это не практика? Или у вас другое понимание практики. При этом в качестве критериев вы указываете на создание и функционирование воспоминаний. Но они создовались и функционировали именно на практике.
2)Власть не навязывала свое виденье, поскольку свое виденье было пожалуй самым объективным. А навязывало нужные ей представления и это большая разница.
Надеюсь прочитать ответ как от Павла (привет тебе в Москве)так и от Оксаны Сергеевны.

Здравствуйте, Оксана Сергеевна!

Во-первых, хотелось бы уточнить и прояснить ситуацию о характере сосуществования различных мнемонических стратегий по отношению к военнопленным. Как становится видно из Вашего доклада, их было всего четыре: стратегия времени самодержавия, Временных правительств, большевиков и эмигрантской среды. Однако, всегда ли данные мнемонические стратегии отрицали друг друга, конкурировали и боролись между собой, в конечном счете стремясь утвердить собственную монополию на истолкование опыта военного плена. В этой связи, на мой взгляд, было бы любопытно проследить условия, в которых эти стратегии создавались и функционировали.
И с этой точки зрения их можно условно подразделить на две группы: имевшие яркую выраженность на практике (царская и большевистская Россия) и нереализованные в силу ряда исторических обстоятельств (Временное правительство и русская эмиграция).
Для представителей первой группы, как это ни парадоксально, характерны одинаковые признаки:
1). Они проводились официальной властью для утверждения собственного видения и оценки происходивших событий среди максимального числа бывших военнопленных, а не представляли собой стихийную реакцию на оценку событий противоборствующей стороной;
2). Опирались на четкую и последовательную идеологическую базу и;
3). Имели более или менее развитый инструментарий воздействия на массовое сознание и корректировки опыта военного плена его непосредственных носителей.
Что же касается Временного правительства, то оно в своих трактовках и интерпретациях военного плена по сути дела не было самостоятельным и шло за более радикальной общественностью, которая стала утверждать свою мнемоническую стратегию после Октябрьского переворота (яркое тому подтверждение и обвинение прежнего режима, и образ страданий пленных во имя родины, продемонстрированные в Вашем докладе). А русская эмигрантская среда принялась за объяснение указанных событий в то время, когда их уже успели заменить и вытеснить более яркие и драматичные. Поэтому их образец формирования коллективной памяти был ничем иным, как реанимацией старых представлений в новых условиях необходимости ответа на вызов большевистской действительности.
Последнее, как мне видится, наглядно и весьма показательно демонстрирует процесс взаимовлияния различных образцов коллективной памяти друг на друга. Поэтому, если это возможно, проясните более отчетливо механизмы сосуществования различных мнемонических стратегий в условиях расколотой национальной идентичности эпохи революции и Гражданской войны. Спасибо за интересный и информативно насыщенный доклад, вызвавший у меня неподдельный интерес. Желаю удачи в дальнейшей разработке данной проблемы.
С уважением ? Краснов Павел.

Госпожа Нагорная,
В целом, я нахожу статью убедительной. Для западного читателя, возможно, следует уточнить истоки идеологии ?русской души и сердца? (см. Примечание 11) в пропаганде царского правительства. Было бы интересно узнать, как выглядели механизмы большевистской политики памяти. Происходило ли все стихийно, или существовали институты, развивавшие целенаправленную программу? Также, если большевики использовали жесткие средства при проведении своей политики памяти, все же достойно внимания, каким способом царское правительство пыталось управлять воспоминаниями. Я заинтригован, как в дальнейшем будут продвигаться исследования.

Дорогая госпожа Нагорная,
Спасибо за Вашу статью о военнопленных. Я прочитал ее с интересом и кое-что из нее почерпнул. В целом я нахожу ее удачной. Но как обычно у меня появилось несколько критических вопросов-замечаний.
В конечном счете, Вы пишете о политике памяти и о ее коммуницировании, предполагая обращение к общественности или отдельным индивидам.
То, что я нахожу в Вашем материале, безусловно, анализ политики памяти и того, как сами создававшие воспоминания, приспосабливались к соответствующему формальному или неформальному дискурсу власти или к доминирующему дискурсу ? или, вероятно, в нем участвовали. Однако неясно, какой резонанс имел этот дикурс в общественности: широкий, или им интересовались только те, кто занимался проблемой военнопленных и т.д.?
По этому поводу под заголовком ?общественная коммуникация? должно быть все-таки сказано больше. Речь же идет об анализе нескольких воспоминаний. Это интересно, но должно быть более четко оговорено.

Приветствую Вас!

В начале хочу извиниться за пошлый вопрос по поводу источников. Это лишний раз подтверждает тезис: если человек желает задать вопрос, но не знает о чем, то спрашивает либо про источники, либо про методологию. Я сам ненавижу подобные вопросы, если они не обоснованы.
Я, конечно, понимаю, что это буквоедство, но все-таки. Вы в комментариях пишете: "Однако в годы мировой войны имели место принципиально иные явления: дисциплинирование и контроль были распространены фактически на все социальные группы и все сферы общественной жизни". В таком случае мне интересно: какие социальные группы были до войны вне государственного контроля и цензуры? Хотя сразу могу подсказать ответ, который снимает все дальнейшие вопросы. Это второй закон диалектики - переход количества в качество.
Далее. Задавая вопрос про "фальсификацию" воспоминаний, я предвидел Ваш ответ, и теперь мой ход. "...сколько о изначальной заданности шаблонов воспоминаний. Создатели сборников к 10-летию войны инициировали процесс оформления военных переживаний в письменные воспоминания, что, несомненно, отразилось на выборе и содержании основных сюжетов в мемуарах бывших военнопленных." Откуда известно про шаблоны и где их можно обнаружить до этого? Иначе говоря, обращаясь к воспоминаниям советского периода Вы изначально определяете их как "шаблонные воспоминания". И таки это мы называет не шаблоном?
И как Вы определяете в воспоминаниях "шаблоны", может, действительно, человек пережил то, что он описывает. А разница в воспоминаниях всегда будет. И говорить о "шаблонности воспоминаний" можно, на мой взгляд, только когда есть "точка опоры", стоя на которой, можно судить об остальных. В вопросах памяти таких точек практически не бывает. Следовательно, исследователь может говорить о "шаблонах", но это будет его шаблон.

Уважаемый Алексей, очень рада высадке на наш сайт питерского десанта, хотя характер и стиль вопросов выдает школу. Полные развернутые ответы на Ваши уточнения и замечания потребовали бы отдельной статьи, поэтому попытаюсь формулировать максимально кратко.

Хотелось бы сразу оговорить, что представленный текст ? лишь часть задуманного мной обширного исследования, посвященного опыту русских военнопленных Первой мировой войны в Германии, проблемам репатриации, коммуницированию и усвоению этого опыта в России, в том числе властными и общественными институтами. Соответственно внимание акцентируется на трех группах акторов: государственные структуры ? общественные организации и общественность в широком смысле ? русские военнопленные. Чтобы сохранить стройность структуры и избежать дисперсности работы, я сознательно не привлекаю материал по иностранным военнопленным в России, обращаясь к некоторым сюжетам со(противо)поставления для усиления тех или иных выводов.
В предложенной к обсуждению статье рассматривается лишь один из моментов: формирование и использование воспоминаний о плене властными структурами и самими военнопленными. Таким образом, в статье анализируются не только образцы толкования, транслированные властью, но и смена (в том числе и конкуренция) этих образцов внутри самой массы военнопленных. Поэтому вместо ответов на некоторые Ваши вопросы, я попрошу Вас еще раз перечитать 2 пункт статьи, где анализируются мотивы апелляции военнопленных к своему опыту: преодоление стигмы предателей и маргинального характера сообщества, стремление к достижению общественных позиций, завоеванию социального капитала и личной выгоде. Признаю, что некоторые моменты, например, участие в процессе коммуницирования представителей общественных организаций, сестер милосердия и пр. остались за рамками данной статьи.

Источниковая база исследования в целом достаточно обширна (если не сказать огромна). Данный материал основан на опубликованных воспоминаниях русских военнопленных, ведомственной переписке государственных и общественных институтов, а также на итогах работы Комиссии по исследованию опыта мировой войны. Незначительное количество опубликованных воспоминаний военнопленных ограничивает возможности их градации по предложенным Вами (и г-ном Фокиным) критериям. Так, в мемуарах не прослеживается влияние национальной принадлежности на процессы формирования структур коллективной памяти, кроме того, в период Гражданской войны на территориях оппозиционных Советской власти правительств воспоминания военнопленных практически не публиковались и т.д.

Критерием успеха того или иного режима (социальной группы, индивида) в формировании структур коллективной памяти является степень гармонизации индивидуальных переживаний и заданных образцов толкования через вытеснение, забывание, навязывание определенных шаблонов. Воспоминания представителей русской военной эмиграции представляют собой альтернативу именно по отношению к структурам памяти о плене, сформированным в Советской России. Как раз это несовпадение свидетельствует об успехах большевиков. Под ?жесткими методами контроля? я подразумеваю пристальное внимание власти к данной проблеме, оккупацию личных переживаний и безоговорочное пресечение конкурирующих воспоминаний, развертывание масштабной пропаганды и передачу контроля над носителями воспоминаний карательным структурам ВЧК и НКВД.

Наконец, Ваша интригующая фраза: ?может статься??. Согласна, может, но при невозможности ?полного вживания в действительность? исследователь имеет право на попытку собственной интерпретации, максимально используя материал источников. Под категорией братания в плену (а оно стало возможным только в 1917 г. в России и в ноябре 1918 г. в Германии) современники, а за ними и исследователи, относят появление представителей Советов в лагерях, объявление военнопленных братьями и роспуск лагерей. Источники не содержат свидетельств о трактовке обмена и торговли как братания. Кроме того, текст, к которому относилась данная фотография, позволил мне сделать предположение об использовании визуальных свидетельств для подкрепления навязываемых образцов толкования.

Благодарю Вас за интересные вопросы, которые не только заставили меня задуматься, но и укрепили в мысли о необходимости продолжения исследования.

Александр, спасибо Вам за интересные вопросы, которые позволят мне акцентировать внимание на некоторых проблемных полях.

1. При ответе на первую часть первого вопроса я позволю себе отослать Вас к статье П.Холквиста, опубликованной на русском языке: Холквист П. Тотальная мобилизация и политика населения: российская катастрофа (1914-1921) в европейском контексте / Сб. Россия и Первая мировая война. СПб., 1999.
Согласна, что в России и до 1914 г. были сильны традиции цензуры. Однако в годы мировой войны имели место принципиально иные явления: дисциплинирование и контроль были распространены фактически на все социальные группы и все сферы общественной жизни, в том числе и на коммуникативные структуры и воспоминания.
О восприимчивости большевиками опыта войны свидетельствуют многочисленные институты и комиссии по его изучению, сохранение ими созданных в период войны структур (в том числе принудительного труда и концлагерей), риторика выступлений и т.д.

2. В предложении ?бывшие военнопленные "вспоминали" по заказу? речь идет не столько о прямой фальсификации, сколько о изначальной заданности шаблонов воспоминаний. Создатели сборников к 10-летию войны инициировали процесс оформления военных переживаний в письменные воспоминания, что, несомненно, отразилось на выборе и содержании основных сюжетов в мемуарах бывших военнопленных.
Изучение субъективное реальности не предполагает оценивания высказываний актеров (в данном случае, военнопленных). Суждение одного из них о том, что ??Все народы находились под тяжелой пятой империализма и теряли свой облик? приведено в статье в качестве иллюстрации употребляемых в данный период (после Октябрьской революции) образцов толкования произошедших событий. В ходе одной из лекций моего спецкурса ?Первая мировая война и европейское общество? (на которую Вы, кстати, опоздали) я освещала краткую историю проблемы военного плена и ее отражения в международном праве. Разумеется, что именно характер Первой мировой войны (я бы отошла здесь от определения ?империалистический? и использовала устоявшуюся в западной историографии дефиницию первой современной и тотальной войны) с ее тотальной мобилизацией всех ресурсов воюющего общества и материальным противостоянием, массовый характер плена (13% от всех комбатантов) и необходимость долгосрочного содержания солдат противника привели к сложившейся ситуации в лагерях военнопленных.

3. При разделении индивидуальных воспоминаний и коллективной памяти я основываюсь на методологическом подходе А.Ассманн, предложившей разделять следующие стадии перехода коммуникативной памяти в культурную: объективация ? типизация - обезличивание ? сохранение. Соответственно, в ходе конкретного исследования необходимо вычленить в мемуарах следы общественной дискуссии, обращение к культурным кодам, стереотипам, устоявшимся образцам толкования и т.д.

4. При подготовке данной статьи были использованы только опубликованные воспоминания. Естественно, что их удельный вес в сравнении с западными странами достаточно невелик. Расширение источниковой базы возможно путем привлечения опросных листов, созданных органами Советской власти в процессе массовой репатриации. В целом эта группа источников насчитывает около 10 тыс. единиц и позволит в ходе сравнительного анализа выявить различия неоформленных переживаний и структур коллективной памяти.
Разумеется, возможно разделение авторов воспоминаний и по иным критериям, однако поставленные перед исследованием задачи значительно сужают и облегчают их выбор. Русские военнопленные представляли собой примерно одну поло-возрастную группу. Социальное происхождение, воинское звание и политические воззрения определяли для них возможность публикации мемуаров в разные периоды. Так, например, при царском правительстве печатались преимущественно воспоминания офицеров-инвалидов или врачей (та же социальная группа преобладала при публикации воспоминаний в эмиграции). Напротив, после Октябрьской революции воспоминания выходили из-под пера рядовых военнопленных, врачей, реже офицеров и специалистов, доказавших свою лояльность по отношению к новой власти.

Оксана Сергеевна, я благодарен Вам за предоставленную возможность ознакомиться с этим интересным текстом.
По его прочтении хотел бы задать несколько вопросов, чтобы уточнить то, что, возможно, осталось за рамками доклада.
1. Источники, которые Вы использовали - их обзор, группировка, представительность?

2. Вы используете категории "коммуникативной памяти" и "оккупированной памяти" (при этом обрывая исследование на начале 1930-х гг.). Между тем речь в Вашем тексте идет о поколении современников - участников переживаемых событий, для которых, - в отличие от потомков, имеющих возможность усвоить эту память лишь через официальную культуру воспоминаний и образцы восприятия, - в первую очередь актуальны непосредственные переживания и воспоминания. На Ваш взгляд, есть ли место в изучаемой Вами проблеме памяти индивидуальной? Где она? Как соотносится с официальными образцами толкования? Позволяют ли источники судить о моделях восприятия конкретных индивидов? Как использовали опыт плена сами бывшие военнопленные (а не власти, использовавшие их воспоминания)?

3.В Вашем тексте я не нашел попыток анализа памяти различных социальных или национальных групп (каких? выделяемых по какому критерию? большевики-небольшевики?) и собственно общественной дискуссии по проблеме отношения к военнопленным, - Вы пишете лишь об образцах толкования, задаваемых сменяющими друг друга режимами (Российская империя - Временное правительство - ранняя Советская Россия). Мне кажется, это не то же самое, что образцы толкования, принятые в разных социальных группах и сосуществующие, конкурирующие в общественном поле.

4. Каковы, на Ваш взгляд, критерии успеха того или иного режима ("не смогло", "не успело", "удалось в полной мере") в деле контроля над воспоминаниями? Если критерий - вытеснение из информационного поля альтернативных образцов толкования, то те же воспоминания П.Н. Краснова, которые Вы цитируете, свидетельствуют о наличии такой альтернативной модели - хотя бы в среде русской военной эмиграции. Была ли такая конкуренция образцов толкования в России? Удобным для сравнения был бы период гражданской войны, когда за власть сражались все-таки больше чем два или три режима (предположительно, обладавшие и собственными моделями толкования), а в военных действиях на территории страны с разных сторон принимали участие десятки тысяч людей, имевших опыт плена (солдаты и офицеры Чехословацкого корпуса, военнопленные мадьяры и немцы, вернувшиеся из плена русские)..
Что значит "жесткие методы контроля"?

5. Замечание по сноске (19): на мой взгляд, Ваша интерпретация изменения толкования визуальных свидетельств не выглядит убедительно. Вы не знаете, что имели в виду сфотографированные люди, как интерпретировал сцену фотограф (и зачем, собственно, был сделан снимок? Как доказательство чего-то - чего?). Вы не знаете интерпретации этих отношений современниками. Действительно ли изменилась трактовка этого визуального свидетельства? И что такое братание в плену - включало ли оно в себя отношения обмена или торговли между подданными воюющих держав? Может статься, что и перетрактовки-то не было...

В заключение хотел бы еще раз поблагодарить Вас за интересный текст, заставивший обо многом подумать еще раз:).
С уважением,
Алексей Богомолов.

Оксана Сергеевна, включаюсь в работу над Вашим проектом.

Первый вопрос будет о концептуальном подходе. В своем проекте Вы ссылаетесь на следующие работы: ?См, например: Holquist P. Making war, forging revolution: Russia's continuum of crisis, 1914 ? 1921, Cambridge 2002; Liulevicius V.G. War land on the Eastern Front : culture, national identity and German occupation in World War I, Cambridge 2000.? Мне интересно, рассматривают ли данные исследователи все страны, участвовавшие в Первой мировой, или только западные. И как Вам кажется, можно ли говорит о чем-то новом для России? Ведь и до 1914 г. в России были сильны традиции цензуры, в том числе и военной. Интересно, что принципиально нового было апробировано в ходе мировой войны? Так же вопрос вызывает попытка провести линию между практиками царской России и страны Советов. Возможно, что большевики заново ?изобрели велосипед?, а не воспользовались старым военным опытом. Следовательно, насколько применима к России эта теория?

Второй вопрос касается некоторых фраз подобных этой: ??бывшие пленные ?вспоминали? по заказу?. Что подразумевается под заковычиванием слова - вспоминали? Таким образом Вы намекаете на фальсификацию воспоминаний властью?
Другая фраза: Жестокость немцев по отношению к пленным трактовалась как свидетельство определенной стадии исторического развития всего общества - ?война сделала зверьми всех. Все народы находились под тяжелой пятой империализма и теряли свой облик?. Складывается впечатление, что Вы не согласны с тем, что именно империалистический характер войны привел к такому обращению с пленными. Мне помнится, на спецкурсе Вы отмечали различное отношение к пленным, исходя из стадии исторического развития.
Прокомментируйте, пожалуйста?

Третий вопрос соприкасается со вторым, поскольку направлен на уточнение позиции автора. Как отличить общие моменты в воспоминаниях различных людей от шаблонных установок? Если люди вспоминают одно и тоже, это их воспоминания или коллективная память?

Четвертый вопрос вызван интересом к источниковой базе. Сколько из примерно двух миллионов пленных оставили свои воспоминания? Каково соотношение офицеров и солдат среди авторов? И вообще, используете ли Вы иные критерии разделения воспоминаний, помимо принадлежности к разным политическим группам?

координаторы проекта: kulthist@chelcom.ru, вебмастер: