Архив

Коллективные и индивидуальные модели памяти о ?Великой Отечественной войне?

26.05.2005, 10:42

Кармен Шайде.
Коллективные и индивидуальные модели памяти о ?Великой Отечественной войне?
(1941-1945 гг.)*

В одном учебнике истории для десятого класса средней школы, изданном в 1955 г., есть глава ?СССР в период Великой Отечественной войны?(1) повествующая об отдельных этапах войны и важнейших сражениях от ?вероломного нападения гитлеровской Германии на СССР? 22 июня 1941 г. до ?освобождения народов Европы? и Дня Победы 9 мая 1945 г. Согласно этому описанию, Родина была защищена благодаря прозорливому и заботливому руководству Сталина, который продолжал политику Ленина по сохранению мира и обеспечению свободы народов, особенно славянского сообщества. Военные события излагаются исходя из перспективы героической победы, а теневые стороны или индивидуальные переживания и страдания замалчиваются.
Перед нами типичный текст, отражающий официальную трактовку военных событий. В основных своих чертах она сохранилась и впоследствии, даже несмотря на переосмысление роли Сталина, начавшееся с момента ?десталинизации? на XX съезде партии в феврале 1956 г.(2) Главные ее компоненты - коварное нападение на мирную страну, которая сумела успешно отразить вражеский натиск, хронология, ориентированная на битвы и военные события, и миф о Родине, где коллектив героически и единодушно сплотился ради общего дела. Победа в войне привела, таким образом, не только к освобождению Европы от ?гитлеровского фашизма? народом-мироносцем. Она еще и создала фундаментальный миф о Советском Союзе как успешной модели государства, образцового в социально-экономическом отношении, невзирая на скорбь по 26,6 миллионам павшим(3).
3 декабря 1941 г. жительница Москвы Ирина Эренбург (род. 1911) под впечатлением от близости наступавших немецких войск и ежедневных воздушных тревог писала в своем военном дневнике: ?Я боюсь за всех и за все?(4). События между ноябрем 1941 г. и началом Нюрнбергского процесса четыре года спустя она записывала для своего супруга Бориса Лапина(5). Он погиб на украинском фронте в первые же месяцы войны, но она не хотела этому верить, даже годы спустя вновь и вновь пытаясь узнать все обстоятельства его гибели.
Дневник Ирины Эренбург был частным, личным текстом, вероятнее всего, не рассчитанным на публикацию, писавшимся ради того, чтобы засвидетельствовать для собственного мужа пришедшую в дом повседневность войны, но, с другой стороны, и с целью осмыслить пережитое ею самой. Ирина Эренбург изображала тяготы военного быта, критически комментировала официальные призывы к стойкости и описывала свою журналистскую деятельность. Автор дневника являлась корреспондентом различных газет и по долгу службы побывала даже на фронте. Нарисованная ею картина войны повествует о людском горе, о голоде, нужде и отчаянии. Ирина Эренбург упоминает также и о важных победах советской армии, и о постоянном присутствии антисемитизма.
В 1976 г. в московском издательстве ?Воениздат? были опубликованы воспоминания летчицы, Героя Советского Союза, Марины Павловны Чечневой, написанные спустя примерно 30 лет после окончания войны(7). Чечнева рассказала о своем становлении - от юной комсомолки до добившейся больших успехов военной летчицы 46-го гвардейского полка под командованием Марины Михайловны Расковой(8). Во время войны Чечнева совершила множество боевых вылетов на бомбардировщике и приняла участие в победном марше советских войск по Германии. Марина Павловна приглушила изображение военной повседневности, сведя его к немногим отдельным описаниям общей атмосферы. Она руководствовалась хронологией событий в местах, где воевала сама, которые, как видно, не совпадали со значительными этапами войны, такими как штурм Москвы, блокада Ленинграда или Сталинградская битва. Во вступительной цитате Чечнева отчетливо дистанцировалась от культуры памяти критического толка и обратилась к таким ценностям, как любовь к Родине, чувство долга, коллективное сознание, самоотверженность и абсолютная дисциплина. Она стремилась сделать акцент не на негативных, а на победоносных и героических страницах войны, на идее служения Отечеству(9).
Три различных предложенных здесь текста определяют общую точку, где сходятся разные отношения к событиям второй мировой войны в Советском Союзе - ?Великой Отечественной? для советской историографии. Отобранные нами примеры - лишь часть многослойной советской культуры исторической памяти о войне. Они наглядно демонстрируют различные толкования и мемуарные модели в широком поле напряженного взаимодействия официально-политической и индивидуальной памяти. Изложив сначала свои предварительные методологические соображения и более детально описав предложенный исторический материал, я хотела бы, основываясь на личностях Эренбург и Чечневой, показать, каким образом протекали индивидуальные процессы воспоминания, и в какой мере официальные исторические образы и интерпретации служили предметом заимствования или же структурировали индивидуальные нарративы.

Предварительные замечания о подходе к изучению памяти и автобиографических свидетельств

В многочисленных публикациях о памяти постоянно фигурируют различные модели, основывающиеся на работах Мориса Хальбвакса и исходящие из существования коллективной или культурной памяти, которая накладывает свой отпечаток на индивидуальную(10). Между двумя этими формами памяти предполагается взаимосвязь. Но исследователям пока еще немного известно о том, как именно влияют проявления так называемой культурной памяти на индивидуальную в процессе воспоминания, и не имеет ли, в свою очередь, индивидуальная память обратного воздействия на культурный фонд. По моему мнению, культурная и индивидуальная память могут соответственно дефинироваться только как идеальные типы в целях научной обработки определенных толкований, наблюдений или интерпретаций. Поскольку для коллектива как такового не существует органичного места их аккумуляции, я рассматриваю коллектив, прежде всего, как мемориальное сообщество, в котором отражаются определенные модели памяти, не обязательно взаимно идентичные. На индивидуальном уровне память проявляется как осознанный или неосознанный процесс - такой, каким он обнаруживается в многочисленных автобиографических свидетельствах; как процесс наделения смыслом фрагментарных образов памяти. Этот процесс всегда подвергается также и влиянию социальной действительности. Вспоминание, как правило, протекает не через абстракции, но соотносится с определенными образами и местами (не тождественными местам в топографическом смысле). Иногда оно может - осознанно или неосознанно - активироваться при помощи средств массовой коммуникации. Возникает вопрос, насколько ?аутентичны? воспоминания и какой ?референцией действительности?(11) они обладают, если подвержены изменениям. В каждом акте вспоминания какие-то части биографии могут оказаться совершенно забытыми, и, стало быть, определенные исторические реалии остаются незадействованными. В этой связи Габриэла Розенталь настаивает на необходимости принимать во внимание два временных уровня: историко-социальную действительность и социальную действительность индивидуумов(12). С ее точки зрения, вместо того, чтобы разграничивать истину и фикцию, следует исходить из категорий пережитого, вспомненного и рассказанного: ?Изыскания окажутся менее разочаровывающими, если они будут базироваться на теоретической концепции биографии как социального продукта, который конституирует не только социальную действительность, но и миры жизненного опыта субъектов, и на производном от этой концепции методе герменевтической реконструкции частных случаев. Тогда нам предоставляется шанс реконструировать условия как возникновения, так и диахронной трансляции этих реалий?(13).
Если стремиться к исследованию взаимодействия индивидуального мышления, поступков и восприятия ?общества?, то за отправную точку следует брать индивидуума и его жизненный мир(14). В его биографии выявляется смысловая конструкция, имеющая определенную основу в виде специфической идентичности(15). Даже если индивидуум почти всегда несет на себе отпечаток бытующего языка, внешнего давления (как, например, в случае с самоцензурой в Советском Союзе) или различных табу, и к тому же включает в автобиографические свидетельства фиктивные элементы, он, тем не менее, не скрывается полностью за этими структурами В его распоряжении остаются пространства для действия и альтернативные решения. Анализируя поворотные пункты, разрывы, хабитус, (дис)континуитеты, идентичности, табу, метанарративы и объекты референции в автобиографических свидетельствах, мы приближаемся к постижению реконструируемого индивидуума. Выбор тем, способ сопряжения биографических событий с повествовательной структурой, лингвистическая эго-референция в определенных речевых актах являются индивидуальными признаками и установками. Эго исследователя и исследуемого осознанно или неосознанно несут в себе определенные многослойные модели, которые должны рефлектироваться при анализе(16).

Официальная культура памяти

В декабре 1941 г. Московский партийный комитет по инициативе Александра Сергеевича Щербакова (1901-1945) принял решение основать Комиссию по составлению хроники обороны Москвы (17), которая в январе 1942 г. была переименована в Комиссию по истории Великой Отечественной войны АН СССР. Данному органу было поручено собирать материал по истории войны, не документировавшийся архивами, для подготовки его к публикации(18). Процесс возникновения этой Комиссии, просуществовавшей до 1945 г., до сих пор детально не исследован. Однако здесь выделяются два важных момента, которые помогут нам судить о моделях памяти и образах истории. Нападение Германии на Советский Союз, плохо мобилизованный на случай войны, 22 июня 1941 г. стало значительным историческим событием. Во вдохновляющем (даже несмотря на критику, подчеркивавшую запоздалость официальной реакции вождя) радиовыступлении Сталина, прозвучавшем спустя несколько дней после начала военных действий, защита Родины сразу обрела статус дела всего советского народа(19). Идея сбора материала, воспоминаний и документов о защите города Москвы принадлежит, вероятно, А. С. Щербакову, который в рядах большевиков прошел Октябрьскую революцию и гражданскую войну и понимал важность нового видения истории как фактора, формирующего идентичность. В 1920-е годы большевики приступили к созданию собственной исторической традиции, основанной на канонизированных источниках с пролетарской родословной. На этой базе к началу 1930-х годов при Институте истории Академии наук был открыт проект ?История фабрик и заводов?(20). По специальному распоряжению профессиональными историками в целях пропаганды собирались жизнеописания рабочих-передовиков, призванные олицетворять для широкой публики превращение простых людей в убежденных, общественно активных коммунистов. Через эти автобиографии красной нитью проходила мысль о том, что героями не рождаются, но становятся благодаря самовоспитанию. Это успешное формирование традиции должно было найти свое продолжение, причем активность многих участников войны фактически основывалась на знании именно такой популярной литературы. Мобилизационные механизмы были, следовательно, глубоко укоренены уже в самой индивидуальной манере поведения. С другой стороны, несомненно, сохранялась и большая потребность оставлять индивидуальные свидетельства, тем более что проявлялся очевидный интерес к человеческим судьбам. Это происходило вопреки господствующей цензуре, которая, впрочем, была ослаблена, особенно на первом этапе войны.
Другая форма памяти, имевшая свою традицию в культе мертвых, - захоронение тел в общей могиле - также начала развиваться непосредственно в военные годы. Павшие солдаты погребались на месте гибели в массовых захоронениях (братские кладбища), места захоронений снабжались памятными знаками из оказавшегося под рукой материала, наносились на топографические карты и нумеровались.
Первый военный памятник возник между июнем и сентябрем 1945 г. на братской могиле в Калининграде (Кенигсберге), следующие появились в других городах, таких как Ворошиловград, Ужгород, а между 1946 и 1949 гг. - в берлинском Трептов-парке.
Центральное положение в культуре памяти о войне до сих пор занимает ?День Победы? 9 мая. В 1945 г. вступила в силу полная и окончательная капитуляция Германии, подписанная 7 мая в штаб-квартире Эйзенхауэра в Реймсе и повторно 8 мая в советской ставке Берлин-Карлсхорст в присутствии маршала Жукова. Советский праздник приходится, таким образом, на следующий день после памятной даты конца войны у союзников(21). В 1948 г. 9 мая из выходного дня был превращен в один из рабочих праздничных дней и вновь сделан нерабочим лишь при Л. И. Брежневе в 1965 г., к 20-летию Победы.
Вплоть до смерти Сталина в марте 1953 г. имелось сравнительно немного официальных воспоминаний о войне, минимально задействованных в литературе или фильмах. Очевидно, Сталин не желал допустить существование рядом с собой, гениальным полководцем, других героев, а также дискуссии о совершенных им ошибках. Многие советские граждане впоследствии воспринимали войну как время внутригосударственного мира и вновь обретенных свобод в сравнении с пережитыми годами террора. Однако надежды на либерализацию после одержания победы не осуществились. Напротив, ветераны войны, демобилизованные солдаты и многочисленные проблемы восстановления представляли собой для власть имущих трудно контролируемый потенциал беспорядка, которому они противопоставили возобновленные с 1946 г. кампании репрессий. Претензия партии на руководящую роль была серьезно поставлена под сомнение опытом 1941-1942 гг.: Советский Союз оказался плохо подготовленным к нападению вермахта, и главные стратегические просчеты повлекли за собой очень большие потери. После 1945 г. Сталин остерегался армии как конкурирующей силы.
Повороты в советской культуре памяти о войне в значительной мере соответствовали поворотам политическим. Первая волна воспоминаний, воплощенная в литературе и планируемых памятниках, прошла уже во время войны. В период до смерти Сталина обрела устойчивость вторая волна. Третья поднималась параллельно с периодом ?оттепели? при Никите Хрущеве (1956-1964), затем последовала фаза неосталинизма и стагнации при Брежневе, которая продолжалась до тех пор, пока в ходе горбачевской перестройки не стало возможным обращение к ?белым пятнам? советской истории(22). Хрущев в своем так называемом ?секретном докладе? на XX съезде КПСС 25 февраля 1956 г., критикуя культ личности Сталина, уделил особое внимание роли покойного вождя в войне и его промахам тех лет(23). Сталин использовал воспоминания о войне исключительно для укрепления личных позиций и утверждения своего стратегического гения, но, собственно, никогда не знал о том, что происходило на фронте, поскольку никогда там не бывал. Хрущев легитимировал свои суждения собственным военным опытом на украинском фронте и отстаивал тезис о том, что слава принадлежит всему советскому народу, мужественно и самоотверженно защищавшему под руководством партии и армии Родину и разгромившему врага. Кроме того, в этом выступлении Никита Сергеевич подчеркнул исключительные достижения маршала Жукова, поддержавшего его в борьбе за власть со сторонниками Сталина(24). Тем самым Хрущев не только снял табу с вопроса о роли Сталина в войне, но и открыл перспективы для новых тем в военных воспоминаниях, которые тогда же были перенесены в фильмы и получившую распространение массовую литературу. Правда, сюжеты о судьбе военнопленных, коллаборационистов, уничтожении евреев, а также точные цифры жертв войны и впредь подлежали цензуре. В 1964 г. члены Политбюро сместили Хрущева. Его преемником стал Л. И. Брежнев, который инициировал многие еще и сегодня сохраняющиеся места памяти и ритуалы, посвященные войне. В значительной степени миф Победы нес в себе идентифицирующее и дисциплинирующее воздействие на отнюдь не гомогенное и не аполитичное общество, испытывающее к тому же серьезные экономические трудности.
Победа над гитлеровской Германией выступает как весьма действенный фундаментальный миф Советского Союза и до сих пор функционально используется для демонстрации национальной мощи. Таким образом, в официальной советской истории существовали две важных точки референции: миф о прославленной Октябрьской революции и миф о победе над фашизмом. Они, по моему мнению, действовали в разных направлениях и затрагивали различные (поколенчески и с точки зрения наличного жизненного опыта) целевые группы. Поскольку военный миф основывался на весьма широком и многообразном опыте, он обладал более сильным воздействием, был более популярным, а тем самым и более интегрирующим и, по видимости, менее политическим, чем миф о революции и об истинном понимании коммунизма. Именно те поколения, которые пострадали при коллективизации, сталинском терроре и внутрипартийных чистках, могли обрести в военном мифе специфически советскую идентификацию.

Ирина Эренбург

Ирина Эренбург, внебрачная дочь Катарины Шмидт и Ильи Григорьевича Эренбурга (1891-1967), родилась 25 марта 1911 г. в Ницце. Ее мать, происходившая из богатого петербургского рода, была послана в Париж для получения медицинского образования, где и познакомилась с политическим эмигрантом немецко-еврейского происхождения Ильей Эренбургом. Вскоре она оставила родного отца Ирины и после этого жила вместе с хорошим другом Эренбурга, социалистом-революционером Тихоном Ивановичем Сорокиным. Ирина долгое время считала его отцом, пока не узнала из переписки свою семейную историю. В начале первой мировой войны патриотически настроенная Катарина Шмидт вернулась в Россию к своим родителям. После Октябрьской революции её маленькая семья бежала от большевиков на юг - в Тифлис, Владикавказ, и затем осталась на Северном Кавказе. Здесь Катарина, работая учительницей и сильно бедствуя, в одиночку растила уже троих детей. Бегство, голод и страдание вместе с ясным ощущением чужеродности городского человека в деревне - таков опыт, запечатленный этими детскими годами в воспоминаниях Ирины Эренбург.
В 1921 г. семья возвратилась в Петербург, где Ирина, несмотря на то, что брала частные уроки, так и не выдержала вступительный экзамен в государственной школе. В 1922 г. она отправилась в Москву к своему родному отцу, сменившему к тому времени несколько мест жительства за рубежом - в Париже, Бельгии и Берлине. За Ириной последовали мать и отчим Сорокин, работавший в Торгсине (Всесоюзном объединении для торговли с иностранцами)(25). В 1923 г. Ирина в возрасте всего лишь двенадцати лет поехала получать дальнейшее образование в Париж. Там она проводила время, в основном, в обществе русских эмигрантов и интенсивно читала русскую и французскую литературу. Сохранившая связь с родиной и очарованная новой, революционной жизнью страны, особенно в ее пульсирующем, быстро меняющемся центре, в 1933 г. она снова возвращается в Москву. Там она недолгое время, еще до прикрытия ?лженауки?, работала психологом в Обуховском институте. Ирина была вынуждена наверстывать упущенное во время учебы за рубежом, где не было идеологизированного диалектического материализма. Благодаря знаниям языков и литературы и, вероятно, не без помощи родства с Ильей Эренбургом, Ирина впоследствии зарабатывала себе на жизнь переводами и журналистикой. Она была переводчицей на первом писательском конгрессе, проходившем с 17 августа по 1 сентября 1934 г. Эта новая деятельность избавила ее от растущей в то время безработицы и позволила приобщиться к миру знаменитых литераторов, таких как Поль Низан, Оскар Мария Граф и Виктор Шкловский, с которыми Эренбург познакомилась во время поездок.
26 декабря 1934 г. она вышла замуж за Бориса Лапина. Насколько сильный отпечаток наложили на Ирину многие из тогдашних советских идеалов, показывает ее образ жизни и само представление о браке. Ирина была воодушевлена образом новой женщины, стремящейся к свободе, независимости и самостоятельности, поэтому оба супруга, согласно законодательству, просто зарегистрировали отношения в ЗАГСе, сохранив собственные фамилии и даже сочтя уместным раздельное проживание(26). Такой революционный жизненный проект показался вскоре слишком утомительным, и в 1935 г. Ирина и Борис все же решили переехать в коммунальную квартиру. Выбор определялся как реальной нехваткой жилья в стране, так и идеологическими соображениями: коммунальная квартира, казалось, соответствовала коллективизму времени со свойственными ему специфическими групповыми конфликтами(27). В своих воспоминаниях Ирина оценивала это решение как отступление от коммунистического образа жизни в сторону буржуазного.
Опыт, приобретенный Ириной в эпоху высшего расцвета сталинизма, амбивалентен; он оттенен многими оценками более позднего времени. С одной стороны, эти годы лично для нее должны были являться счастливым временем прочного семейного партнерства, новых профессиональных начинаний и чувства жизненной полноты, частью революционного эксперимента. Хотя в Москве 1930-х годов постоянно не хватало товаров первой необходимости(28), Ирина воспринимала тогдашнее снабжение как явно отличающееся в лучшую сторону от голодных лет военного коммунизма. К тому же она вращалась в кругу выдающейся, захватывающей воображение интеллигенции и сама была еще сравнительно молода. Но уже тогда Ирина на собственном опыте познавала одну за другой все теневые стороны сталинизма, сгущающиеся в ее памяти до отчетливо негативной картины террора.
Рассматриваемые здесь мемуары Ирины Эренбург писались между 1991 и 1993 гг., в период, когда в России прошла первая волна критического проторазоблачения сталинизма и советской истории, захватившая широкую публику. Благодаря своему отцу и окружающей его социальной среде Ирина не позднее чем с середины 1950-х гг. постоянно вовлекалась в дискуссии по поводу террора и реабилитации его жертв. Один из конкретных поводов возник в связи с ее лучшей подругой по временам парижского студенчества, Наташей Столяровой, которая в конце 1938 г., примерно через год после своего возвращения в Советский Союз, была брошена в лагерь, где находилась вплоть до массовых освобождений лагерных заключенных середины 1950-х годов. Тогда в качестве секретарши Ильи Эренбурга она смогла начать новую жизнь и выступить в поддержку реабилитации жертв террора.
Вновь и вновь Ирина Эренбург контактировала с НКВД, впоследствии КГБ: по всей видимости, на нее и, особенно, на ее отца, на основании многочисленных зарубежных поездок скрупулезно собирался материал. Ирина позднее смогла частично просмотреть эти дела и вынуждена была констатировать, что ее отцу в 1950-е годы грозил арест, и что сама она лишь по счастливой случайности избежала судьбы Наташи Столяровой. В 1936 г. НКВД безуспешно пытался завербовать Ирину в качестве агента, которому полагалось шпионить за своим отцом. Как следствие власти не разрешили ей поездку в Париж. В 1938 г. состоялся судебный процесс Николая Бухарина, близкого друга Ильи Эренбурга еще с дореволюционного времени. Писатель, только что вернувшийся с гражданской войны в Испании, должен был принять в нем участие. Ирина Эренбург вспоминает реакцию своего отца, который после процесса не мог и не хотел говорить, три дня оставаясь безмолвным в своей квартире. Так или иначе, все были в курсе того, что происходит. Ирина и ее муж в эти годы террора замечали во время посещений кафе, как исчезает все больше людей, включая их собственных знакомых.
?В вину обвиняемых мы никогда не верили, однако всегда пытались найти приемлемое объяснение тому, почему они были арестованы... И никто не верил в то, что все это было известно Сталину. Я тоже не верила. Сила преданности была столь велика, что все думали, будто Сталин ничего об этом не знает.?(29) Лишь благодаря XX съезду партии в феврале 1956 г. и последующих попыток преодоления прошлого Ирина взглянула на пережитые ею негативные события как на часть большой системы подчинения и террора, и это заняло центральное место в биографической ретроспективе. Говоря о смерти диктатора в 1953 г., она устанавливает связь между этим событием и одним личным переживанием: ее любимая собачка мучилась от родовых схваток, и Ирина была вынуждена убить будущих щенков, которые никак не могли родиться, чтобы спасти жизнь их матери. ?Таким образом, у меня не было времени скорбеть, когда умер Сталин?(30), - фраза, которая подчеркивает дистанцирование от официального советского мифа.
Эпизоды военных лет в значительной степени основываются на воспроизводимом в приложении к мемуарам дневнике и изображают трагический переломный момент биографии, когда муж Ирины, отправленный в Киев, погиб там уже в первые месяцы войны. Попытки восстановить обстоятельства его смерти и составить для себя более точное представление о произошедшем долгие годы двигали Ириной, как и многими другими родственниками павших на войне. В минуты отчаяния она даже думала о самоубийстве. Вместе с окончанием войны в 1945 г. надежда вновь увидеть мужа умерла: ?Сегодня капитуляция Германии. Весь мир торжествует... А я плачу. Я знала, что конец войны станет для меня очень болезненным. Боря не видит его... Я - старая вдова, старуха?(31).
Ирина видела войну не только в Москве, но и во многих местах боевых действий, поскольку выезжала туда и писала репортажи для различных газет, таких как ?Красная звезда?, ?Уничтожим врага?(32), ?Комсомольская правда?, для Радио Франции, Совинформбюро и Минздрава.
Первая поездка на фронт, возможно, в конце 1941 - начале 1942 г., стала не только очень близким столкновением с германским врагом, но и моментом непосредственного переживания смерти на войне: рядом с Ириной был убит один солдат-киргиз, и она видела его изувеченное тело. Эта ужасная картина, казалось, была выжжена из памяти. Позже фотография и сделанная в окопе почти неразборчивая блокнотная запись помогли ее восстановить. Ирина Эренбург видела, прежде всего, теневые стороны войны - страдание, разрушение, хозяйственный дефицит, особенно в снабжении фронтовых частей и полевых лазаретов. Но в то же время она наблюдала среди участников войны и большое стремление выстоять, и их импровизаторский талант.
Весной 1942 г. Эренбург посетила мать новой героини, ставшей советской легендой, Зои Космодемьянской (1923-1941), партизанки, которая была повешена фашистами(33). Из целой группы партизанок Зоя была выбрана, скорее всего, случайно, но это обстоятельство помогло её бедной семье улучшить жилищные условия. Уже в военном дневнике Ирина критически комментировала ?рождение героини?, указывая на инсценированность истории Зои, чья судьба подгонялась под киношные стандарты, оборачивалась ?обыкновенной ложью?(34). В более поздние годы, еще раз перечитывая собственную статью как материал для воспоминаний, Эренбург назвала проблемой цензуру, господствовавшую во время войны(35).
И все же корреспондентская деятельность Ирины показывает, что для военного репортажа существовала относительная свобода, что патриотизм часто основывался на собственном опыте преодоления внешней угрозы, а индивидуум мог быть описан с его персональными ценностными представлениями(36). Тесный контакт с видными советскими военными корреспондентами Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом - оба они также были задействованы Еврейским Антифашистским Комитетом (ЕАК) - позволял Ирине принимать участие во многих событиях и иметь дело с различными материалами, например, с солдатскими письмами. Конфронтация же начиналась, когда затрагивалась очень важная тема ее воспоминаний - проблема антисемитизма в Советском Союзе. В еврействе Ирина не видела для себя идентифицирующего импульса, поскольку сама она не была религиозна и не говорила на идиш или на иврите. Но, дочь еврея, она все же осознавала себя сильно связанной с еврейством как культурой и как дискриминируемым меньшинством, особенно в свете холокоста и антисемитизма(37). 3 июля 1943 г. Эренбург занесла в дневник короткую заметку с ключевым словом ?антисемитизм? о закрытии газеты ?Уничтожим врага?(38). 22 октября того же года она записала впечатления Гроссмана и Эренбурга, которые после своего возвращения из Киева рассказывали об убийстве там 52.000 евреев, подразумевая, очевидно, события в Бабьем Яре. В 1944 г. Ирина встретилась со свидетелями восстания в вильнюсском гетто и после этого посетила разрушенный город. Вблизи Каунаса она увидела следы недавнего уничтожения лагеря - горы детских ботинок, женских волос и игрушек. Эти картины потрясли молодую женщину. Впечатления от них она попыталась обобщить в одной из первых своих статей. Темы уничтожения евреев, войны и антисемитизма сопровождали Эренбург всю последующую жизнь и, видимо, очень занимали ее мысли. Вскоре после возвращения из Литвы она встретила в Москве еврейскую девочку-сироту Фаню из Дубровицы (на Украине), которой удалось добраться до столицы благодаря отцу Ирины. Семья Фани была сначала загнана немцами в гетто, а затем расстреляна. Девочка сумела убежать и найти приют у одного сапожника-старовера, жившего в Западной Украине. Он показал Фане в лесу тело ее убитого отца. Девочка была тяжело травмирована постигшей ее судьбой. Один лишь раз Фаня смогла рассказать эту историю, чтобы затем забыть ее так же, как языки своего детства (польский, белорусский, украинский, идиш). Для Ирины, напротив, это стало следующим поворотным пунктом в ее жизни. Она очень ясно вспоминала рассказанную Фаней историю в своих более поздних заметках. Их встреча закончилась формальным удочерением Ириной девочки-сироты. В противоположность Фане Ирина ощущала себя русской, а не еврейкой, но до самого момента записи мемуаров она противостояла антисемитским предрассудкам, которые особенно проявлялись в отношении этой девочки. После распада Советского Союза они побудили Фаню к отъезду в Израиль.
Ирина Эренбург совсем не упоминает в автобиографических записях свою важную роль в издании ?Черной книги? о нацистском геноциде советских евреев, которая осталась в литературном наследии ее отца и пробилась к читательской публике очень непростым путем и достаточно поздно. Ириной были подготовлены к печати многие из собранных свидетельств об антисемитизме и уничтожении евреев на территории Советского Союза времен второй мировой войны(39).
Сравнительно немногое сообщает Ирина Эренбург о послевоенных годах. Она доводит рассказ до похорон своего любимого отца и возвращается к эпизодам, связанным с ее бабкой, дедом и матерью, а также дает краткий комментарий перестройке и явно ухудшившимся условиям жизни стариков, несмотря на новые, казавшиеся прежде недостижимыми свободы.
Каким образом Ирина Эренбург решилась написать столь многогранные мемуарные записки? Ведь ранее она считала собственную жизнь не вполне пригодной для подобного описания, предпочитая оставить свидетельство о своем знаменитом отце?(40) Берлинская переводчица Антье Лец, знакомая с Ириной много лет, в период 1991-1993 гг. взяла у нее несколько интервью, которые впоследствии перевела и издала. Вопросы Антье Лец в тексте не воспроизводятся, но именно реплики интервьюера были тем коммуникационным средством, которое вызывало Ирину Эренбург на разговор(41). Формат интервью определил отчасти хронологическую, отчасти систематическую структуру повествования. Причем его ориентиры составляют этапы советской истории, социальные категории, такие как образование и происхождение, личная жизнь и ментальная топография повседневности, то есть различные места пребывания и проживания. Откровенные размышления о собственной жизни были бы, наверное, немыслимы для Ирины без контекста перестройки. Пусть приватно, Эренбург, вероятно, постоянно думала о том, что владеет литературным наследием своего отца (она была его единственным ребенком), а также и личными документами, среди которых фотографии, письма, газетные статьи, дневники и записи о пережитом. Благодаря обработке ?Черной книги? Ирина Эренбург получила доступ ко множеству автобиографических свидетельств и осознала их ценность для истории. Однако свой собственный военный дневник она вручила Антье Лец относительно поздно, лишь в конце записей интервью весной 1993 г. Эренбург попросила Лец принять его, поскольку это ? подлинный документ времени, важная часть ее жизни(42). Возможно, Ирина Эренбург смогла преодолеть самоцензуру благодаря предоставленным перестройкой новым коллективным возможностям преодоления прошлого в России. Вероятно, однако, и то, что во время самого процесса воспоминания она впервые осознала масштаб реального документа периода войны, не сводившегося к простому репродуцированию различных мифов. Издатель сделал дневник приложением к воспоминаниям Эренбург и открыл этим для широкой публики.

Марина Павловна Чечнева

Марина Павловна Чечнева родилась рабочей семье, вероятно, в 1922 или 1923 гг. В школьные годы Марина много слышала о выдающихся достижениях советских летчиц, которые настолько ее увлекли, что она сама захотела стать пилотом. В 15 лет Чечнева вступила в комсомол и попыталась записаться в аэроклуб при ОСОАВИАХИМе (Обществе содействия обороне, авиационному и химическому строительству СССР, 1927-1948 гг.), но из-за слишком юного возраста ей удалось осуществить задуманное только год спустя. В августе 1939 г. она совершила свой первый самостоятельный полет и закончила обучение пилотажу осенью того же года. Чечнева решила стать профессиональной летчицей, точнее, летчиком-истребителем. Поскольку это специальное образование можно было получить только в военном училище, куда женщины не принимались, она попыталась достичь соответствующей подготовки в рамках доступной тогда для женщин гражданской обороны(43). Знаменитая летчица и героиня русской авиации Марина Раскова (1912-1943), которой в 1938 г. было присвоено лично Сталиным звание ?Герой Советского Союза?, явилась не только примером для жаждущей приключений Чечневой, но и стала одной из ее наставниц. Всю войну Чечнева прослужила в 588-м полку ночных бомбардировщиков, переименованном в феврале 1943 г. в феврале 1943 г. в 46-й гвардейский(44).
Начало войны она застала, находясь в отпуске в Крыму, и поэтому в своих воспоминаниях описала этот период кратко. Чечнева отмечала некоторые имевшиеся сначала моменты хаоса, считая, что война состоит не только из побед. Политические и военно-стратегические вопросы ведения войны не стали главной темой воспоминаний Марины Павловны. До начала 1942 г. она продолжала свою летную подготовку, а весной 1942 г. впервые оказалась на фронте - на южном, кавказском направлении. В довольно простых, открытых машинах, сделанных из фанеры и парусины и не имевших в комплекте парашюта или огневых средств, летчицы должны были сбрасывать бомбы преимущественно ночью. С началом боевых вылетов женщины пережили первые потери в своих рядах. Оба эти события совпали по времени и имели большое личное значение для Чечневой, почему она и вспоминала о них как о важных и структурирующих повествование случаях. При последующем оформлении текста Марина Павловна постоянно возвращалась к этой модели личных переживаний, наполненных значением для ее собственной жизни или внутренней жизни женского летного полка. Свое первое боевое крещение Чечнева связала с трауром по погибшим боевым подругам, которым хотела создать памятник в форме воспоминаний(45). Она подчеркивала их героизм, поясняя, что чувство долга перед Отчизной формировалось не только военной необходимостью, но и стремлением к жертве ради высшего дела. Чечнева явно пыталась осмыслить события так, как они подавались в официальной культуре памяти.
В сентябре 1942 г. летчицы получили первые награды. Такие материальные реликты, как ордена, медали, знамена, фотографии и газетные вырезки стали для Чечневой побуждениями к воспоминаниям. Как было сказано выше, в феврале 1943 г. полк был переименован в гвардейский. 4 января 1943 г. в авиакатастрофе погибла Марина Раскова. Кульминационным и переломным моментом в войне Чечнева считала победу под Сталинградом, после которой летом 1943 г. участвовала в воздушных боях над Кубанью. В декабре, когда войска праздновали очередной успех, Марину Павловну захватило врасплох известие о смерти отца, всегда бывшего для нее примером. Последний этап войны, вытеснение германских войск с советской территории и наступление на Берлин, Чечнева переживала очень интенсивно. Она с торжеством наблюдала решающие бои против фашистов в мае 1944 г. 30 января 1945 г. стало для Чечневой днем вступления на территорию Германии, что вызвало весьма амбивалентные чувства по поводу ненавистных врагов, разорителей советской Родины и военных противников. Вместе с тем она пыталась, по крайней мере, спустя годы, в воспоминаниях представить немцев людьми, которые, как гражданские лица, особенно женщины и дети, тоже пострадали от войны.46 Конец войны Чечнева встретила на Одере.
С началом послевоенного времени фронтовые переживания сменились переживаниями частной жизни. После расформирования гвардейского полка и демобилизации Чечнева в ноябре 1945 г. вышла замуж за летчика Константина Давыдова. В августе 1946 г. появилась на свет их дочь. Муж погиб в ноябре 1949 г., совершая полет из Ленинграда в Москву. Эта трагедия ввергла Чечневу в глубокий личный кризис. Подобно большинству воевавших женщин, она не смогла продолжить военную деятельность в мирное время, когда восстановилась традиционная иерархия полов(47). Поэтому Чечнева стала работать в гражданской авиации мастером высшего пилотажа при ДОСААФ (Добровольном обществе содействия армии, авиации и флоту), однако в 1956 г. на основании медицинского заключения вынуждена была прекратить полеты(48). В это время был создан Советский комитет ветеранов войны(49) во главе с бывшим летчиком Алексеем Маресьевым (1916-2001)(50) Туда, возможно, также входила и Чечнева, поскольку летчицы составляли группу особенно активных ветеранов. Какую роль Марина Павловна играла среди членов данного Комитета, и что значила для нее эта организация, остается пока неясным. Вероятно, как активный ветеран Чечнева выступала с рассказами о своем боевом опыте в Политехническом музее в Москве и перед студентами МГУ. В 1961 г., в двадцатую годовщину начала войны, она начала публиковать тексты своих воспоминаний(51)
В этих повествованиях Чечнева указывала на два оказавших на нее влияние прототипа: роман ?Как закалялась сталь? Николая Островского (1904-1936) и ?Повесть о настоящем человеке? Бориса Полевого (1908-1981). Роман Островского в редакции 1935 г. относился к числу советских бестселлеров, к которым позднее была причислена и книга Полевого. Оба произведения живописали становление героя, причем Полевой использовал сюжет о раненом, не поддавшемся страху военном летчике. Видимо, эти образцы подвигли Чечневу на собственные литературные переработки, поскольку рассматриваемая здесь книга тоже является героическим мифом в жанре романа становления.
Какое значение имела война для этой женщины? Чечнева приняла решение стать летчицей в 16 лет, т.е. совсем юной. Как и многие другие, во время учебы она являлась членом комсомола и гордилась этим. Летчицы представлялись ей обладательницами образцового социального опыта. Чечнева постоянно подчеркивала сплоченность, идеологически возводимую ею к официальному лозунгу комсомола: ?Один за всех - все за одного?(52). Возможно, однако, ее позднейшие оценки определялись не только воспитанием, но и опытом войны, позволившим женщинам почувствовать себя единой группой (исключительно женский полк так и остался единственным в советской военной истории). После окончания войны пережившие ее регулярно встречались, делились воспоминаниями и новостями(53). Вероятно, после войны Чечнева уже никогда больше не переживала такого глубокого чувства сплоченности, дружбы и взаимного расположения, как в летном полку. В боях она потеряла нескольких близких подруг и людей, очень значимых для нее как вдохновляющие примеры - Марину Раскову и Женю Рудневу(54). Сохранение памяти об этой группе Чечнева превратила для себя в одну из центральных жизненных задач. Эти воспоминания не совпадали с официальной мемуарной моделью, прославлявшей, главным образом, военные заслуги мужчин. В книге ?Небо остается нашим? Чечнева исходит из лично пережитого, постоянно связывая его со своей группой.
В биографии Чечневой военные годы изображались как чрезвычайно насыщенное, значительное время. Тогда произошло ее профессиональное становление и формирование чувства общественной сопричастности. Марина Павловна с риском для жизни вынесла многочисленные бои, видела много горя и разрухи и смогла принять активное участие в разгроме Красной Армией фашистских захватчиков. Она принадлежала к поколению победителей, была многократно награжденной героиней - впрочем, кажется, заплатившей за это высокую цену в гражданской жизни. Вскоре после войны Чечнева была демобилизована, ее семейное счастье длилось недолгих четыре года, и уже в тридцать с небольшим лет она вынуждена была оставить авиацию, возможно, из-за обусловленных профессией болезней.
Что оставалось поколению победителей? Очевидно, немногим большее, чем воспоминания, которые Чечнева ставила в один ряд с мифами о Победе и героях, об успешной защите Отечества. Она, сама став частью мифа, ощущала это именно таким образом. Но одновременно Марина Павловна вспоминала заслуги женщин, которые сами выбрали свой путь и которые были, как и все прочие, образцовыми комсомолками. Чечнева лишь косвенно упоминала, что с женщинами в армии не обращались как с равными, что на них смотрели как на ?что-то особенное?. Не жалуется она и на почти исключительно мужской командный состав, упражнявшийся в критике по поводу плохо сидевшей на женщинах формы (причем обмундирования, подходящего для женщин-военнослужащих, часто не было в наличии), или при увольнении в запас изображавший летчиц, несмотря на их выдающиеся летные достижения, неспособными к службе.
Третья объясняющая модель в воспоминаниях Чечневой намечала преемственность между советской авиацией 1930-х годов и достижениями в космосе. Марина Павловна с восхищением вспоминает Юрия Гагарина (1934-1968). Гагарин, как и она, был летчиком-истребителем, совершил первый пилотируемый космический полет 21 апреля 1961 г. и, так же, как муж Чечневой, погиб в авиационной катастрофе 27 марта 1968 г. Заглавие ее книги - ?Небо остается нашим? - звучит почти как программное в двоякой перспективе. Одна сторона касается покорения советской властью космоса, с чем далее связывалось восхваление победы и народа-мироносца; с другой стороны, книга призывала хранить память о накопленном опыте и больших заслугах летчиц (даже если буквально этот призыв в тексте Чечневой отсутствует). Подвиги Юрия Гагарина при пилотировании им космического корабля оказывались логическим продолжением достижений советских летчиц, или, в иной формулировке, если бы не технические успехи летчиц, то полет Гагарина был бы невозможен.
Неясным остается для меня вопрос о восприятии Чечневой личности Сталина, о котором у нее не говорится ни слова. Высшую властную и контролирующую инстанцию олицетворяет в повествовании коммунистическая партия, что соответствует историческому образу, принятому после XX партийного съезда. Чечнева однако умалчивает о том, что при Брежневе все-таки явно имела место попытка реабилитировать Сталина.

Заключительные замечания

В заключение я хотела бы еще раз обратиться к вопросу о взаимодействии индивидуальной и коллективной памяти в связи с разбиравшимися выше примерами. При анализе исторического материала можно разрабатывать различные слои памяти, позволяющие судить о процессе воспоминания. К тому же внутри повествования в форме поворотных моментов или разрывов существуют образы, включенные в него особым способом или эмоционально маркированные. Они оказываются очень близки к вспоминаемому событию благодаря своей значимости. Эти образы, возможно, вспоминаются в относительно неизменном виде вследствие чувственно-телесного восприятия(55). Воспоминания не только являются усвоенными и репродуцируемыми автобиографическими свидетельствами, но и основываются на индивидуальных хронологиях событий с различными уровнями референции, избираемыми самим повествующим субъектом.
Ирина Эренбург описывала историю, отклоняющуюся от официальной культуры памяти. Чечнева в своем подгоняемом под шаблон тексте следовала типу истории, изображающей героев и победу. Два мемуарных свидетельства различаются не только способом изложения событий и временем возникновения, но и имеют различное значение в рамках автобиографии авторов.
Ирина Эренбург связывала события мировой войны со своим опытом переживания гражданской войны, добавляя к этому принципиальную критическую позицию в отношении Советского Союза и интеллектуальное противостояние преступлениям сталинизма и антисемитизма. Война для нее означала, прежде всего, личную утрату - потерю мужа, а также удочерение еврейской девочки-сироты. Официальные военные воспоминания Эренбург воспринимала как инсценированный пропагандистский спектакль, в котором для ее опыта не оставалось места. Она хранила свои воспоминания до тех пор, пока вследствие изменившейся социальной и политической обстановки в начале 1990-х годов не появилась возможность поделиться ими, не опасаясь негативных последствий. Благодаря общению с отцом Ирины Эренбург и другими представителями критически мыслящей интеллигенции из отдельных проявлений частного опыта сформировалась коллективная память группы, которая несла в себе воспоминания об уничтожении советских евреев. Эта память сохранялась Ириной Эренбург столь долго, пока, наконец, уже после исчезновения авторитарной культуры памяти, не сумела обрести публичность в издании ?Черной книги?. Насколько способствовал архивации материалов и воспоминаний гендерный аспект - то, что Ирина как женщина находилась в меньшей опасности, чем ее отец - должно стать предметом дальнейшего исследования.
Для Чечневой война означала волнующий, кульминационный пункт биографии. Война аккумулировала опыт ее молодых лет, формирующий характер. Логично, что Марина Павловна - представитель ?поколения победителей? - вспоминала о войне в героическом и авантюрном духе. Официальную трактовку она воспринимала как смыслообразующий и структурирующий элемент истории собственной жизни, тем самым наделяя собственное бытие высоким предназначением, контрастирующим с тяжелым опытом послевоенного времени. К тому же, в своей повествовательной манере Чечнева следовала расхожим литературным образцам и обязательной советской художественной эстетике, в то время как Эренбург выбрала иной автобиографический нарративный тип и снабдила свой текст документальным приложением. Чечнева восприняла господствующие табу и практиковала самоцензуру, однако внимательное чтение ее текста указывает на амбивалентное отношение к мэйнстриму и на самостоятельность позиции, например, в случае с замалчивнием роли Сталина. Собственно, сама личность Чечневой - достигшей многих успехов летчицы - опровергала троп о мужчине-герое войны и потенциально переключала внимание на специфически ?женские? вопросы, такие как неравенство в сфере образования и вынужденное замалчивание женских военных заслуг. Из повествования Чечневой становится очевидной и проблема ветеранов войны, стремящихся найти место в послевоенном обществе. С одной стороны, Марина Павловна является популяризатором мифологии официальных военных мемуаров. С другой стороны, она демонстрирует существование в Советском Союзе групповой памяти, конкретно - воспоминаний летчиц, которые за пределами своей группы не нашли широкого признания.
В официальной культуре памяти война выполняла важную функцию фундаментального мифа о могуществе Советского Союза, который с момента ?десталинизации? наряду с революционном мифом легитимировал власть партии. Учрежденные при Брежневе ритуалы развивали советские традиции праздничных торжеств и официальных инсценировок власти, но одновременно конструировали государственное, межнациональное, межпоколенческое ?воображаемое сообщество?, которое уклонялось от рассмотрения насущных социальных проблем и год от года погрязало в самоодобрении.

ПРИМЕЧАНИЯ

*Перевод с немецкого И. Дворниченко. Впервые опубликовано в Ab Imperio, 3 (2004), C. 211-236.
1. История СССР. Часть третья. Учебник для 10 класса средней школы / Под ред.
проф. А. М. Панкратовой. Москва, 1955. С. 366-403.
2. W. Fickenscher (Hg.). Die UdSSR. Enzyklopaеdie der Union der sozialistischen Sowjetrepubliken. Leipzig, 1959. S. 288-295.
3. E. Zubkova. Die sowjetische Gesellschaft nach dem Rrieg. Lage und Stimmung der Bevoelkerung 1945/46 // Vierteljahreshefte fuеr Zeitgeschichte. 1999. Bd. 47. S. 363-383, см. S. 364.
4. Ehrenburg. So habe ich gelebt. Erinnerungen aus dem 20. Jahrhundert. Berlin, 1995. S. 117-169, см. S. 122.
5. Борис Матвеевич Лапин, писатель и востоковед, родился 30 мая 1905 г. в Москве и погиб в сентябре 1941 г. под Киевом.
6. Указ о присвоении звания вышел 18 апреля 1934 г.
7. М. П. Чечнева. Небо остается нашим. М , 1976. Немецкое издание: М. P. Tschetschnewa. Der Himmel bleibt unser. 2. Aufl. Berlin, 1989 (1. Aufl. 1982).
8. Марина Михайловна Раскова, урожденная Малинина, была весьма привлекательной личностью, поставила два мировых рекорда по дальности полета и пережила десятидневные скитания по тайге после авиационной катастрофы В Советском Союзе 1930-х годов она была популярной ?звездой? и кумиром многих юных девушек. См.: К. J. Cottam. Soviet Women Soldiers in World War II. Three Biographical Sketches // Minerva. Quarterly Report on Women and the Military. 2000. Vol. 18. No. 3-4. Pp. 16-37.
9. M. P. Tschetschnewa. Der Himmel bleibt unser. S. 37-38.
10. М. Halbwachs. Das kollektive Gedaеchtnis. Stuttgart, 1967; J. Assmann. Das kulturelle Gedaеchtnis. Schrift, Ennnerung und pohtische Identitat in frahen Hochkulturen. Miinchen, 1992.
11. Это понятие использует У. Юрайт: U. Jureit. Konstruktion und Sinn. Methodische Uеberlegungen zu biographischen Selbstbeschreibungen // V. Aegerter (Hg.). Geschlecht hat Methode. Ansatze und Perspektiven in der Frauen- und Geschlechtergeschichte. Zurich, 1999. S. 49-58, см. S. 51.
12. G. Rosenthal. Die erzaеhlte Lebensgeschichte als historisch-soziale Realitaеt. Methodologische Implikationen fuеr die Analyse biographischer Texte // Berliner Geschichtswerkstatt (Hg.). Alltagskultur, Subjektivitaеt und Geschichte: zur Theorie und Praxis von Alltagsgeschichte. Munster, 1994. S. 125-138, см. S. 128.
13. G. Rosenthal. Die erzaеhlte Lebensgeschichte als historisch-soziale Realitaеt. S. 131.
14. По поводу концепта ?жизненный мир? (Lebensweli) см.: Н. Haumann. Lebensweltlich orientierte Geschichtsschreibung in den Juedischen Studien. Das Basler Beispiel // Klaus Hoedl (Hg.). Juedische Studien. Reflexionen zu Theorie und Praxis eines wissenschaftli-chen Feldes. Innsbruck, 2003. S. 105-122.
15. U. Jureit. Konstruktion und Sinn. S. 54: ?Мы не можем классифицировать биографические смысловые конструкции как истинные или ложные, но видим нашей задачей раскрыть их как сконструированный синтез жизненного опыта?. О понятии ?идентичность? см.: J. Straub. Personale und kollektive Identitaet. Zur Analyse eines theoretischen Begriffs //Aleida Assmann (Hg.). Identitaeten. Erinnerung, Geschichte, Identitaet. Bd. 3. Frankfurt a.M., 1998. S. 73-104.
16. О. G. Oexle. Was ist eine historische Quelle // Rechtsgeschichte. Zeitschrift des Max-Planck-Instituts ftr europaeische Rechtsgeschichte. 2004. H. 4. S. 165-186.
17. А. А. Курносов. Воспоминания-интервью в фонде Комиссии по истории Великой Отечественной войны Академии наук СССР (Организация и методика собирания) // Археографический ежегодник за 1973 год. М, 1974. С. 118-122. Щербаков руководил Совинформбюро (Советским информационном бюро, созданным 24 июня 1941 г. в Москве как центральное учреждение печати по вопросам информации и пропаганды в период войны) и являлся одним из главных идеологов компартии в военное время. Он имел многочисленные награды и удостоился чести быть похороненным у кремлевской стены.
18. Комиссия существовала под разными названиями и была распущена в 1945 г. См.: Н. С. Архангородская, А. А. Курносов. О создании Комиссии по истории Великой Отечественной войны АН СССР и ее архива (к 40-летию со дня образования) // Археографический ежегодник за 1981 год М., 1982. С. 219-229.
19. См. об этом свидетельства современников: Alexander Werth. Russland im Krieg 1941-1945. Muenchen, 1965. S. 132-137.
20. С. В. Журавлев. Феномен ?Истории фабрик и заводов?. Горьковское начинание в контексте эпохи 1930-х годов. М., 1997.
21. ?День Победы? восходит к указу Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1945 г. Он должен был отмечаться как ?день торжества советского народа? в память об одержанной победе. 3 сентября также периодически праздновалось как ?День победы? над Японией.
22. В речи к 70-й годовщине Октябрьской революции Михаил Горбачев пообещал заполнить ?белые пятна? в советской истории и тем самым запустил механизм критического преодоления прошлого. См.: М. Rozanskij. Geschichte: Antworten auf nicht gestellte Fragen // Klaus Segbers (Hg.). Perestrojka Zwischenbilanz. Frankfurt a.M., 1990. S. 345-366.
23. Chruschtschows ?Geheimrede? vom 25. Februar 1956 / Reinhard Crusius (Hg.). Entstalinisierung. DerXX. ParteitagderKPdSUund seine Folgen. Frankfurt a.M., 1977. S. 487-537.
24. V. Naumov. Der ?Fall Žukov?. 1957 // Forum fur osteuropaeische Ideen und Zeitgeschichte. 2001. Bd. 5. Nr. 1. S. 51-116.
25. Когда точно Илья Эренбург вернулся в Москву и произошло ли это действительно только в 1923 г., неясно
26. W. Z. Goldman Women, the State and Revolution Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. Cambridge, 1993.
27. Ph. Pott. Zu Hause me allein. ?Kommunales? Wohnen // Monica Ruethers (Hg.). Moskau, Menschen, Mythen, Orte. Koeln, 2003. S. 92-99.
28. C. Scheide. Staedtisches Alltagsleben // Eva Maeder (Hg.). Utopie und Terror. Josef Stalin und seine Zeit. Zurich, 2003. S. 103-112.
29. I. Ehrenburg. So habe ich gelebt S 62. 30 Ibid. S. 63.
31. Ibid. S. 165-166. Запись от 8 мая 1945 г.
32. Ирина жила в одном доме с коммунистом-евреем Ильей Альтманом, издававшим еврейскую ежедневную газету, которая позднее все-таки была ликвидирована, а во время кампании против космополитов оклеветана как несуществовавшая или как продукт еврейского заговора.
33. R. Sartorti. Legende und Wirklichkeit der Sowjethelden // Clemens Friedrich (Hg.). Osteuropa im Umbruch: alte und neue Mythen. Frankfurt a.M., 1994. S. 133-144.
34. Ehrenburg. So habe ich gelebt. S. 129. 35 Ibid. S. 77.
35. Ibid. S. 77.
36. О военных корреспондентах см.: J. Brooks Pravda goes to War // Richard Stites (Ed.). Culture and Entertainment in Wartime Russia. Indiana, 1995. Pp. 9-27; L. McReynolds. Dateline Stalingrad. Newspaper Correspondents at the Front // Ibid. Pp. 28-43.
37. Ehrenburg. So habe ich gelebt. S. 93.
38. Ibid. S. 152.
39. Неизвестная черная книга. Иерусалим; Москва, 1993. Немецкое издание: W. Grossmann, I. Ehrenburg (Hg.). Das Schwarzbuch. Der Genozid an den sowjetischen Juden. Frankfurt a.M., 1994. В немецком издании обновлена история ?Черной книги?, оно содержит также послесловие Ирины Эренбург (S. 1099-2001); Аrnо Lustiger. Rotbuch: Stalin und die Juden. Die tragische Geschichte des Juedischen Antif-aschistischen Komitees und die sowjetischen Juden. Berlin, 1998; Z. Gitelman (Ed.). Bitter Legacy. Confronting the Holocaust in the USSR. Bloomington, 1997.
40. См.: М. Lilly. Ilya Ehrenbourg - un homme dans son siècle. Paris, 1992. Эта биография состоялась при большом участии Ирины Эренбург, которой автор и посвятила книгу.
41. I. Ehrenburg. So habe ich gelebt. S. 9.
42. Ibid. S. 10.
43. Призыв женщин в качестве военных летчиц и их участие во Второй мировой войне исследует Р. Пеннингтон: R. Pennington. Wings, Women, and War. Soviet Airwomen in World War II Combat. Lawrence, Kansas, 2001; Idem. ?Do Not Speak of the Services You Rendered?: Women Veterans of Aviation in the Soviet Union // The Journal of Slavic Military Studies. 1996. Vol. 9. No. 1. Pp. 120-151.
44. R. Pennington. Wings, Women, and War. Pp. 72 и след. Полк просуществовал с 27 мая 1942 г. до 9 мая 1945 г. и был расформирован 15 октября 1945 г. Командовала полком Евдокия Берщанская, районами боевых действий были Сталинград, Краснодар, Новороссийск, Керчь, Севастополь, Минск, Варшава, Берлин и Западная Пруссия. Женщины совершили около 24.000 вылетов, 24 летчицы были представлены к званию Героя Советского Союза.
45. Похожие воспоминания были и у других летчиц. Ср. описания в: A. Noggle. A Dance With Death. Soviet Airwomen in World War II. Texas, 1994.
46. Сама Чечнева говорила, что колебалась между ненавистью и состраданием, причем ненависть должна была отступить, ведь надо любить людей, как это свойственно советским людям. (М. P. Tschetschnewa. Der Himmel bleibt unser. S. 175).
47. Калинин в одной из своих официальных речей в июле 1945 г. объявил женщин на войне исключением, и они отныне не должны были распространяться о своих военных заслугах. Это привело к изъятию воспоминаний фронтовичек из общей культуры памяти.
48. R. Pennington. Wings, Women, and War. Pp. 143-145. Многие бывшие боевые летчицы страдали длительными расстройствами здоровья, такими как нарушение сна или головные боли.
49. М. Edele. ?We need such a union like air!? Social Integration and Collective Action / Рукопись, май 2004 (http://www.reec.edu/events/mrhw/edele.pdf).
50. Маресьев в 1943 г. получил звание Героя Советского Союза и в 1944 г. был произведен в майоры. В Красной Армии он служил с 1937 г., а в 1944 г. вступил в ВКП(б). Он тоже был летчиком и в 1956 г. стал ответственным секретарем Советского комитета ветеранов войны.
51. См. подробный библиографический список написанного Чечневой: К. J. Cottam. Soviet Airwomen in Combat in World War II. Manhattan, Kansas, 1983. Pp. 132-133. Из него следует, что Чечнева между 1961 и 1980 гг. опубликовала в журналах, сборниках или собственных книгах 13 текстов, посвященных либо отдельным боевым подругам, либо всему полку ночных бомбардировщиков.
52. М. Р. Чечнева. Героини. Октябрем рожденные / Под ред. А. В. Артюхиной. Москва, 1967. С. 306-318, см. С. 307.
53. A. Noggle. A Dance With Death. Pp. 317-318.
54. Евгения Максимовна Руднева часто летала штурманом вместе с Чечневой.
55. A. Assmann. Wie wahr sind Erinnerungen? // Harald Welzer (Hg.). Das soziale Gedaechtnis. Geschichte, Erinnerung, Tradierung. Hamburg, 2001. S. 103-122.