Комментарии - Коллективные и индивидуальные модели памяти о ?Великой Отечественной войне? - Архив

Наши партнёры
	Южно-Уральский государственный университет
	UNI BASEL
	Челябинский государственный университет

Архив - Коллективные и индивидуальные модели памяти о ?Великой Отечественной войне? - Комментарии

Я сердечно благодарю всех участников обсуждения за столь большой интерес и подробные критические комментарии к моей статье. Высказанные замечания и дополнения я с удовольствием учту в дальнейшей работе.
Основным пунктом является вопрос, насколько тексты различного времени происхождения вообще можно сравнивать и пригодны ли они в принципе для анализа индивидуального и коллективного воспоминания.
Самым важным в обсуждаемом докладе для меня было развитие главной перспективы моей темы - соотношения индивидуального и коллективного воспоминания, причем я считаю, что методически здесь более всего годится подход, связанный с изучением ?жизненного мира?. Гендер ? основополагающая категория моих исследований, но не в этой работе. Для того, чтобы исследовать взаимодействие официальной культуры памяти и индивидуального воспоминания, я избрала в качестве источника личные свидетельства, причем без четкого определения терминов, поскольку ?официальное? складывается из индивидуальных воспоминаний и наоборот. Таким образом, я отнюдь не пытаюсь работать с абсолютными категориями. Скорее, свою задачу я вижу в том, чтобы на нескольких примерах попытаться выявить наиболее существенное в личном и индивидуальном, а также переплетение того и другого. Личные свидетельства индивидуальны и единичны, и вместе с тем они содержат типичные элементы, важные для определенных дискурсов. Исходя из этих предпосылок, по моему мнению, выбор двух столь различных источников вполне оправдан, поскольку я тематизирую различия в возникновении, жанре и адресатах (с точки зрения критики источников). Именно различия источников позволяют мне выявить различные аспекты процессов припоминания, - такие как различная социализация, опыт, структуры идентичности и поколения.
В качестве совета я охотно принимаю предложение основательнее подумать о моих собственных категориях и ?мифах?, а также попробовать сравнить культуру воспоминания о Первой и Второй мировых войнах.
Я понимаю, что мои тезисы должны быть перепроверены, уточнены и расширены на основе привлечения других свидетельств, что и планируется. При этом работа с опубликованными текстами представляет для меня наибольшую методическую сложность, так как они чаще всего возникали в условиях цензуры и тем не менее содержат информацию об опыте.
Еще раз благодарю всех за чтение моего текста.

Хочется выразить благодарность Кармен за весьма интересный материал. Вместе с тем, как мне кажется, в нем есть места, которые нуждаются в дополнительном уточнении.
Например, говорится о записях в дневнике 22 октября 1943, в которых упоминаются впечатления Гроссмана и Эренбурга о поездке в Киев и фактах массового убийства евреев в городе в период оккупации. Возможно, в текст закралась какая-то неточность, поскольку советские войска освободили Киев 6 ноября 1943 г.
Помимо этого в уточнении нуждается абзац, где речь идет о ?теневых сторонах? войны в числе которых перечисляются: страдание, разрушение, хозяйственный дефицит. С точки зрения российского, весьма богатого военного опыта, указанные стороны войны отнюдь не теневые, но самая настоящая ее суть. Возможно рассуждения о ?теневых сторонах? просто неточность перевода, но если это не так, то хотелось бы поспорить с представлениями автора о ?теневой стороне? войны. Страдание и разрушение это суть любого дискурса о войне, в том числе и советского официального, более того при помощи отсылки к потерям войны в официальном дискурсе, да и в неофициальном тоже, часто объяснялись текущие хозяйственные неурядицы, по крайней мере, на протяжении 1-го десятилетия после войны. В более поздние времена официальный образ советской ?мирной внешней политики?, также обосновывал ее необходимость стремлением избежать ужасов войны ?во всем мире?. Это характерно для суждений о войне и в советское время, и даже еще в большей степени в постсоветское, которое оказалось связанным с травматическим ?чеченским? опытом, представшим в условиях относительной свободы СМИ и особенно телевидения, и часто в прямом эфире, именно этими сторонами.
Комментируя заключительные замечания Кармен, хотелось бы обратить внимание на рассуждения о шаблонах, под которые якобы Чечнева ?подгоняла? свой текст. У нас нет оснований утверждать, что от влияния шаблонов была свободна Эренбург. Советская интеллигенция, часто в противовес официальной культуре продуцировала собственные ?критические? схемы восприятия действительности, ставшие особым феноменом ?диссиденствующего? сознания этой группы населения, свойством которого была не только память ?об уничтожении советских евреев?. Случай с Чечневой проще для исследователя, поскольку официальная пропаганда оставила множество памятников официально конструируемой культуры памяти, ?диссиденствующая? же культура памяти, похоже, еще только начинает изучаться, да и с источниками в данном случае существуют большие проблемы.

Проект К. Шайде спровоцировал меня на размышления о соотнесении ?коллективной памяти? с идеологией. В рамках обсуждаемого текста создается впечатление, что эти понятия не разграничиваются. Если это так, то у меня подобная позиция вызывает непонимание. На мой взгляд, идеология может использовать ?коллективную память? но задача у нее совершенно иная. Идеология напрямую пытается конструировать нужные представления, ?коллективная память? тоже может выполнять данные функции, но делает это неосознанно, основной же ее функцией является сохранение и передача информации. Мне кажется, эти понятия необходимо разграничивать и по возможности не привлекать сочинения с выраженным идеологическим характером для исследования ?коллективной памяти?.
Выявление идеологического характера текста весьма проблематично, при этом нужно выносить за скобки ?официальную память? как отдельный феномен, влияющий на ?коллективную память? наряду с идеологией и индивидуальной памятью. Соблазн заклеймить все советское как ?идеологическое? очень силен, но обосновать такую позицию, не впадая самому в идеологические рассуждения, очень трудно. Лишь очень ограниченный корпус текстов позволяет с уверенностью определить их как идеологические, для других необходимы четкие методы установления идеологического характера. Применительно к воспоминаниям проблема такой оценки, мне представляется затруднительной..
Чтобы определить, насколько высказанные публично воспоминания субъекта соотносятся с его реальным опытом, необходимо найти другие сопоставимые источники, либо принадлежащие тому же автору, либо представителям близкой социализационной группы. В данном же проекте это было сделано только для И. Эренбург.
Если перейти собственно к источникам, на которые опирается данное исследование, то подбор примеров и их интерпретация представляется очень спорным для демонстрации моделей ?коллективной? и ?индивидуальной памяти?. Первой проблемой, безусловно, является разница между авторами. Одна из них комбатант, другая нет, различен и их социальный статус, поэтому их военный опыт трудно сопоставить. Следующая проблема заключается в разнице общекультурного фона, в котором создавались и публиковались эти воспоминания, что также ставит под сомнение возможность корректного и адекватного сравнения двух документов. И, наконец, еще одним проблемным моментом, влияющим на исторические исследования вообще, является субъективный фактор отбора и анализа фактов. Получается, что, выбирая из памяти индивидов нужные ему куски и формируя из них нужную ему систему ?памяти?, сам автор создает коллектив, в котором эта память функционирует.

Дорогая Кармен,
Как мы все знаем, субъективная реальность, а особенно соотношение коллективного и индивидуального в памяти ? излюбленный предмет дискуссий нашего семинара. Ваш материал выгодно отличается крепким методологическим обоснованием и последовательным его использованием, что позволило Вам избежать ?воздушности? конструкций и возможных обвинений в мифотворчестве. Распутывание сложных взаимосвязей переживаний личности, ее опыта и влияния среды, на мой взгляд, удалось Вам вполне изящно. Не удержусь однако от некоторых уточнений и замечаний.
Хотелось бы обратить внимание, что первая точка референции советской истории все-таки имеет двойной характер ? Октябрьская революция и Гражданская война. Соответственно миф Великой Отечественной войны противостоит не скучной политике и пониманию коммунизма, а сравнимой по героизму и захватывающему характеру конструкции. Было бы любопытно сравнить эти два военных мифа. Опыт Щербакова и проекта ?История фабрик и заводов? не был первым опытом конструирования истории-памяти. Стоит вспомнить Истпарт с его масштабным сбором воспоминаний по всей стране и изданием журнала ?Пролетарская революция?. Таким образом, данный опыт имеет более продолжительную и соответственно более насыщенную историю, которая, несомненно, сыграла свою роль в формировании политики памяти о Великой Отечественной.
При анализе воспоминаний Вы уделяете значительное внимание оценке личности Сталина. В связи с этим не совсем удачным видится выбор учебника по истории, изданного до 1956 г., когда был поставлен под сомнение полководческий талант вождя. Хотя вполне вероятно, что более поздние варианты идентичны указанному.
Некую зыбкость аргументам, на мой взгляд, придает разница в характеристике источников: в случае Эренбург сравниваются дневник и воспоминания, в случае Чечневой ? только воспоминания, изначально предполагавшиеся к публикации. И даты: 1976 г. ? во втором случае, когда любые советские мифологемы не ставились под сомнение, в первом же - 1990-е гг., когда ниспровергались почти все идеалы. Остались бы мемуары Чечневой неизменными, если бы она их готовила к публикации в период после перестройки? В целом, скоре всего ? да, но возможно некоторые моменты: повседневность, ужасы войны ? были бы акцентированы иначе.
Хотелось бы также уточнить некоторые моменты, которые, возможно, остались за рамками публикации. Тематизировала ли Эренбург свою учебу в Париже, какое влияние пребывание за границей оказало на ее восприятие сталинского СССР? Был ли военный опыт Чечневой связан с личными трагедиями (помимо потери подруг)? Очень важным мне кажется уточнение Вашего предположения о выступлениях Чечневой перед публикой как ветерана ВОВ. Это не могло не повлиять на структурирование ее воспоминаний и не заставить ?вытеснить? то, что публику не интересовало (возможно под эту категорию попадает именно негероичная картина войны).
С нетерпением ожидаю результатов Вашего поиска гендерных напластований.

Я хотела бы поблагодарить Кармен Шайде за интересный материал, для которого характерен не совсем обычный для российских авторов ракурс ? интерес к такому практически не использованному пласту источников как опубликованные мемуары, которым исследователи в течение долгих лет пренебрегали вследствие их предположительной тенденциозности и неинформативности. Признавая высокую познавательную ценность исповедуемого автором методического и методологического подхода, тем не менее, считаю нужным высказать некоторые критические соображения.
Несмотря на то, что во вводной части обращается внимание на сложность разграничения индивидуальной и коллективной, или культурной памяти, а сами они определяются, как ?идеальные типы в целях научной обработки?, из текста статьи складывается обратное впечатление. Возможно, более корректным было бы использование в заглавии статьи вместо ?коллективных моделей памяти? термина ?официальная культура памяти?, поскольку в своем анализе автор фактически отождествляет ?коллективную память? именно с официальной коммеморативностью, явно считая мемуары Ирины Эренбург более ?индивидуализированными?, ?самостоятельными?, альтернативными, в то время как воспоминания Марины Чечневой подаются как вписанные в официальный нарратив и выстроенные в соответствии со стереотипами ?одобренной? памяти о войне. При заявленной же постановке темы выбранные для анализа источники не могут считаться репрезентативными и во многом несопоставимы в принципе.
Единственными параметрами выбора именно этих произведений предстают только тема войны, мемуарный жанр и гендерная принадлежность их создателей. Бросается в глаза и хронологическая разница в публикации этих источников. При всей устойчивости канонов официальной мемориальной культуры, которые в целом сохраняются и в наши дни, политико-идеологические контексты середины 70-х и начала 90-х имеют существенные различия. Если в брежневские времена самой визуально фиксируемой чертой и критерием ?признания? c известными оговорками и можно признать официоз, то на закате перестройки таким критерием стала альтернативность. Бывшие диссиденты заняли лидирующие позиции в политике, модным стало публично декларировать свою якобы скрытую прежде оппозицию и т.д. Таким образом, можно считать рассматриваемые источники репрезентациями разногрупповых и разновременных коллективных памятей, каждая из которых выстраивалась по собственным канонам, опиралась на собственные мифы и удовлетворяла разные идентичности, подтверждением этому может служить сам факт литературной обработки и публикации записей, якобы для этого не предназначавшихся.
Что же касается индивидуального компонента, то предположения К. Шайде до определенной степени отражают собственные стереотипы исследователя ? в субъективном плане, безусловно, Ирина Эренбург, образованная представительница интеллигенции, знакомая с западной культурой, с большей готовностью воспринимается К. Шайде в качестве носителя индивидуализма и критической рефлексии, в то время как Марина Чечнева, вышедшая из рабочей среды и еще до фронта прошедшая через квазимилитаристские структуры, предстает главным образом как объект индоктринации. На мой взгляд, это не вполне корректно. Военный и социализационный опыт фронтовички-летчицы и гражданской журналистки, пусть даже и бывавшей на фронте, но все же пережившей войну в тылу, слишком различны в психологическом, ценностном, бытовом и коммуникативном плане, чтобы на основании его репрезентации в воспоминаниях делать выводы о том, что один информант служит популяризации официальных мифов, а другой их осмысляет критически.
Человеческая память дискретна и избирательна, а любые мемуары несут в себе оттенок беллетризации. Как правило, воспоминания создаются со значительным временным отрывом и отражают регрессивный образ войны. При всей искренности авторов, им свойственно под влиянием среды и приобретенного за эти годы личного и социального опыта перетолковывать собственное прошлое, мифологизировать его, акцентируя героические и положительные моменты и опуская двусмысленности, или же, напротив, относиться к этому прошлому излишне критически, примером чего и являются рассматриваемые произведения. По-видимому, предложенный к обсуждению текст является частью более масштабного проекта, и дальнейшая работа позволит автору найти более убедительные и сопоставимые параллели для анализа.

В статье Кармен Шайде меня привлекла не только проблема соотнесения и взаимовлияния коллективной и индивидуальной памяти, но и ?управления? памятью. Автор права, что образ Победы и сценарий послевоенного мифа о ней создавался ?идеологической надстройкой? задолго до мая 1945 г. Как вспоминал фронтовой оператор Роман Кармен, вообще "существовала установка? не снимать нашего горя, наших потерь, и она как-то психологически давила на нас"; "боялись отступавших, истекавших кровью бойцов, ... полуживых, все потерявших беженцев".
Мне уже приходилось писать о том, что чем ближе Отечественная война подходила к победному концу, тем очевиднее становились ?ловушки? памяти, в которые невольно попадали интерпретаторы политических установок, сыгравших в военное время роль своеобразных скрепов общества (активизация патриотических чувств через национал-большевистскую ориентацию идеологии, снятие ?табу? на многие формы хозяйствования и др.). К примеру, кампания об одностороннем влиянии и мировом значении русской культуры, выпячивание ее самобытности, рассмотрение вне связи с культурами других стран, вело к неприемлемому для режима ?славянофильству?. Подчеркивание преемственности между старой, дореволюционной и советской Россией запутывало трактовку вопроса о прерывности и непрерывности ее истории (одни историки требовали оправдать ?колониально-захватническую политику? царизма, представить в качестве ?реакционных? крестьянские восстания под руководством Разина, Пугачева, движение декабристов; оппоненты этой точки зрения объявлялись последователями ?норманской теории?). И реанимация имперского сознания ? вполне логичная реакция на подобные споры. Освобождение оккупированных территорий отпечатывалось в памяти многих как утраченная возможность ?завершить дело собирания воедино всех русских земель?. Вопросы ставились ?русскими патриотами? очень жестко: почему освобожденные русские земли переименовываются в ?украинские?, почему используется термин ?российский народ? вместо ?русского? с его делением на великорусов, малорусов и белорусов?
Идеологический маятник пошел намного дальше здравого смысла. На приеме 24 мая 1945 г. через восхваление русского народа, определение его как ?руководящей силы в великом Советском Союзе? Сталин давал знать о новой стратегии в этнополитической сфере. До сих пор такая характеристика прилагалась лишь к партии и рабочему классу, но никак не этносу. Был выставлен ?пробный камень? в предстоящей масштабной идейно-политической игре, облекаемой не только в форму славословий и выпадов, но и культуртрегерских инвектив. Его, по всей видимости, не отпускали тревоги, связанные с возможными неблагоприятными для режима новыми приливами чувства этнической самоценности нерусских народов, памяти о ней. Национальное никак не желало соединиться с интернациональным в его великорусско-советском обличьи. Поэтому следовало, согласно сталинской диалектике, ликвидировать одну из двух противоречивых сторон, привести национально-культурную сферу к общему, великорусскому, знаменателю. Пройдет два года прежде чем разыгрывание великорусской идеи в небывалых доселе масштабах захлестнет общество, культуру и науку. Однако до этого наметилась тенденция минимизации уклонов в сторону национально-государственной идеологии, которые открыто проявились и отчетливо запомнились в период войны.
Победа объективно усилила потенциал консенсуса, а не конфликта в обществе. (Победа в войне и поныне, как показывают опросы, является почти единственным консенсусным для россиян вопросом). Но иной взгляд на ситуацию мог вызревать у поколения новейших ?декабристов?, запомнивших в заграничных походах 1944?45 гг. другую, нежели в советской стране, жизнь. Его надо было поставить на место. На любые раздумья по поводу причин и цены Победы спешно накладывался пластырь большевистской догматики. Тезисы о ?непреоборимой силе социалистического строя?, ?организующей и руководящей идее?, ?вдохновляющей и решающей роли партии?, ?полководце всех времен и народов? стали неизменно сопровождать годовщины Победы. (См., к примеру, ориентировку, которая давалась передовой ?Правды? за 9 мая 1945 г.: ?Победа не пришла сама собой. Она одержана самоотверженностью, героизмом, воинским мастерством Красной Армии и всего советского народа. Ее организовала наша непобедимая большевистская партия, партия Ленина-Сталина, к ней привел нас великий Сталин? Да здравствует наша великая сталинская Победа?). Быстро стиралось в официальной пропаганде различие между двумя этапами войны, нигде нельзя было найти намеков на то, что в 1941 г. было много случаев предательства, бездарности, трусости. Запрет накладывался на темы коллаборационизма, этнических чисток и депортации. Даже естественное, с точки зрения победителей, стремление понять побежденного врага ? уже не как людоеда-фашиста, изверга, тупого гунна, а как человека ? подлежало жесткой цензуре.
?Управление? памятью, естественно, было невозможно без совершенствования механизма отслеживания настроений и мыслей людей. Под контроль попадали слухи, реплики, обмолвки ? все то, что мы обычно называем ?голосом народа?. В этой же плоскости работали многочисленные партийные пропагандистские группы, составляющие многостраничные перечни вопросов, которые задавались в самых разных аудиториях. Своеобразным каналом информации являлась перлюстрация частной переписки, которая осуществлялась отделами цензуры. Внимательно изучались анонимные письма, поступающие в редакции газет. Избирательно проводилось подслушивание элитных групп населения. Специфическим источником фиксации настроений являлись даже отчеты Наркомата тоговли, составляемые на основе услышанных продавцами магазинов разговоров в очередях. Прибавим ко всему этому доносы, поступающие в большом количестве в самые различные инстанции. Все это выстраивалось во всевозможные, часто дублирующие друг друга, цепочки прохождения информации на самый верх, где и определялась судьба ?носителей крамолы?.
Этих усилий оказалось достаточно для того, чтобы сформированная в годы войны общая воля фронта и тыла разбилась на тысячу мелких, индивидуальных и частных воль. ?Опьяненные победой, зазнавшиеся, -- размышлял о причинах авторитета режима после войны писатель-фронтовик Федор Абрамов, -- мы решили, что наша система идеальная ? и не только не стали улучшать ее, а, наоборот, стали еще больше догматизировать?. Подчинение военачальникам сменилось на повиновение тем, кого до Победы Сталин держал в тени. Национальные паруса были сняты, как будто их и не было. Этого обмана было достаточно для взрыва стихийного антисемитизма при пассивности властей. Новая идеологическая кампания теперь приобрела не стихийные, а поощряемые сверху агрессивные, черносотенные формы, связанные с репрессиями под видом так называемой борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Режим произвола и бесправия, освященный нравственным авторитетом Победы, таким образом, получил передышку. Но противоречия, созданные игрой на свободе и национализме, игнорирование внутренней логики этих великих ипостасей любого общества делали эту передышку кратковременной. Режим, по всей видимости, тогда не осознал, что к тому, что скрыто, неудовлетворительно освещено, память возвращается постоянно. Как справедливо заметила крестьяновед Ирина Кознова, ?страдания памяти возникают не столько от пережитого ужаса, сколько от невозможности его объяснять?.
Наверное, коллеге Шайде и участникам обсуждения ее статьи будет интересно узнать, что Дмитрий Андреев (Исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова) и я уже третий год занимаемся проектом, связанным с преломлением отечественного исторического опыта через категорию пространственного мировосприятия. Год назад мы выпустили книгу ?Пространство власти от Владимира Святого до Владимира Путина?, а сейчас завершаем работу над топографической моделью ?пространства памяти? и объяснением принципов его существования через такие понятия, как ?субъект памяти?, ?культурный герой памяти?, ?проект памяти?, ?зона антипамяти? и другие. Как и коллега Шайде мы остановливаемся на проблеме взаимоотношений текущей политической конъюнктуры и творимой этой конъюнктурой интерпретации памяти, нас интересует политический язык власти и общества, создаваемые культурные коды и их трансляция в повседневность и произведения искусства, символика юбилейных торжеств.
К. Шайде права, что центральное положение в культуре памяти о войне до сих пор занимает ?День Победы?. Так вот, если говорить коротко, то Дмитрий Андреев и я для себя примерно так связываем с конъюнктурой шесть юбилеев Победы:
1955 ? ?незамеченный? юбилей ?сталинской? победы;
1965 ? накануне несостоявшейся конвергенции;
1975 ? экспансия пространства памяти в повседневность;
1985 ? накануне сброса памяти;
1995 ? пиар победы в эпоху победы пиара;
2005 ? предчувствие последнего юбилея.

Дорогая Кармен,
я считаю твою статью чрезвычайно любопытной. Особенно это касается твоего тезиса об относительно большой свободе действий по конструированию индивидуальных моделей памяти в позднем Советском Союзе. Благодарю тебя за предоставление текста для обсуждения. Два момента провоцируют меня, однако, на критические замечания:

Во-первых, мне кажется, что ты недостаточно четко определила гендерные аспекты воспоминаний. Это особенно удивляет меня, так как я знаю тебя как специалиста по гендерной истории. Ты между прочим оговариваешся, что женские воспоминания были более травматичными, поскольку после войны женщины были обречены на долгое молчание о роли женщин на войне. Я думаю, что как официальная политика памяти, так и специфическая роль женщины в скверно организованной советской повседневности должны были повлиять на содержание и предпочтительные объекты женских воспоминаний. Я исхожу из того, что тыловые воспоминания женщин должны были гораздо в большей степени отражать проблемы повседневной частной жизни, чем мужские (как в случае И.Эренбург). Верно ли это наблюдение в отношении воспоминаний женщин на фронте?

Во-вторых, мне ясна логика твоего отбора военных воспоминаний. Они действительно являются очень ясными альтернативными моделями памяти, прекрасно подходящими для твоей постановки вопросов. Вместе с тем это ? исключения, при работе с которыми следует учитывать ?молчаливое большинство?. Если этого не сделать со всей определенностью, можно переоценить активность советских женщин в создании индивидуальных моделей памяти.

Когда научное исследование касается проблем, связанных с памятью, ее коллективными и индивидуальными формами, возникает ощущение того, что поднимаемые вопросы справедливы и в отношении самих историков. Любой историк является носителем мифов, в том числе и мифов, связанных с той проблематикой, о которой он пишет.
В статье Кармен Шайде присутствует один из таких мифов, почерпнутых, вероятно из источников, которые обрабатывались ею для определения параметров официальной культуры памяти о Великой отечественной войне в Советском Союзе: Советский Союз был плохо мобилизован на случай войны. Между тем по военному потенциалу (количеству призванных в армию, числу танков, самолетов, артиллерии и др. техническим параметрам) СССР не только не уступал Германии, но и превосходил ее (Мельтюхов. Идеологические документы мая-июня 1941 г. о событиях второй мировой войны. //Другая война. 1939 ? 1945. М. 1996; А. А. Печенкин. Была ли возможность наступать. // Отечественная история. 1995. ? 3). Кроме этого в течение фактически двух десятилетий в советском обществе пропагандировался миф о войне, которая обязательно состоится в недалеком будущем. О том, что врагом в этой войне будет Германия, могли говорить такие факты, как высокая оценка Сталиным фильма ?Александр Невский? Эйзенштейна и ?Суворов? Пудовкина, носивших антигерманскую направленность (Н. Б. Попович Возрождение самосознания русской нации // Наш современник. 1990. ? 5). В этом плане советское общество было готово к войне. Поэтому, вероятно, первоначальные поражения СССР в начавшейся войне были связаны не с плохой мобилизацией общества и государства, а со стратегическими и тактическими просчетами командования и некоторыми др. субъективными моментами. Хотя вполне возможно, что утверждая это, я также воспроизвожу один из мифов, только другого свойства и иного времени происхождения.

В некоторой степени не совсем корректным выглядит перенос К. Шайде интерпретации И. Эренбург времени начала 1990-х гг. на ее же оценку времени войны и послевоенного периода: ?Ирина взглянула на пережитые ею негативные события как на часть большой системы подчинения и террора, и это заняло центральное место в биографической ретроспективе? (с. 13). Создается впечатление, что этот перенос произошел из-за совпадения мнения автора статьи с той характеристикой, которую дает И. Эренбург.

В силу моей некомпетентности в вопросе об антисемитизме, хотелось бы уточнить: в качестве главных факторов для объединения еврейства выступают только религия и язык. Об их главенстве автор упоминает дважды: говоря о самой И. Эренбург, которая в еврействе ?не видела для себя идентифицирующего импульса, поскольку сама она не была религиозна и не говорила на идиш или на иврите? (с. 15), и о девочке Фане, которую Эренбург удочерила (с. 16).

Также неясным является такое понятие как ?самоцензура?, которую И. Эренбург ?смогла преодолеть ? благодаря предоставленным Перестройкой новым коллективным возможностям преодоления прошлого в России? (с. 17). Здесь имеется в виду то, что интерпретация Эренбруг, которая в советское время была противоположной официальной, в конце 1980-х гг. стала совпадать с новой формирующейся официальной культурой памяти, в которой немаловажное значение имел поиск и раскрытие ?белых? пятен, неприглядных моментов войны?

Работа г-жи К. Шайде заслуживает самого пристального внимания, особенно сегодня, ввиду приближающегося юбилея, когда тема Великой Отечественной войны нередко становится предметом политических спекуляций. Ее подход, позволяющий взглянуть на проблему, долгое время являвшуюся общественным достоянием, с позиции отдельно взятого участника связанных с нею событий, как и рабочий аппарат, опирающийся на такие категории, как ?память?, ?образ?, ?миф? относительно новы для отечественной исторической науки. Он дает возможность обратить внимание на те сюжеты, которые ранее оставались в тени и, таким образом, расширить наше представление об этой странице истории нашей страны. Насколько можно понять, на примере двух мемуарных произведений, автор продемонстрировал возможности данного метода. В то же самое время эти индивидуальные версии представляют своего рода полярные точки всего спектра доступных для реконструкции индивидуальных моделей памяти о Великой Отечественной войне. Не имея принципиальных возражений, со своей стороны я хотел бы высказать ряд вопросов и замечаний.
Я не совсем уловил контуры коллективной модели памяти о Великой Отечественной войне, ? той самой ?общей точки, где сходятся разные отношения к событиям Второй мировой войны в Советском Союзе?, о которой говорит сам автор. С одной стороны, на эту роль, казалось бы, претендует официальная точка зрения советских органов на события 1941 ? 1945 гг. Однако, с другой стороны, автор сама склонна рассматривать ее как одну из версий мифа о войне.
Последний вариант, на мой взгляд, является более предпочтительным, так как по приводимым самой г-жой К. Шайде данным, даже в условиях авторитарных режимов индивидуальные и групповые модели памяти могут сосуществовать, взаимно корректировать и даже конкурировать с официальными. Поэтому в воссозданной автором картине памяти недостает еще одного пласта ? собственно ?культурной памяти?, содержащей наиболее значимые и наиболее устойчивые моменты прошлого, в том числе и по отношению к официальной версии. Например, затронутая здесь тема женщин в Великой Отечественной войне. Если судить о ней по произведениям искусства, то, несмотря на имевшие место попытки представить их участие в боевых действиях как своеобразное исключение, женщина являлась неотъемлемым элементом образа этой войны, в том числе и в произведениях сталинского периода.
Данный подход, возможно, позволил бы по иному взглянуть и на воспоминания М.П. Чечневой, которые, опять же по сложившемуся у меня впечатлению, выглядят рупором официальной модели памяти (за исключением ?женской темы?), а сама Марина Павловна предстает перед нами почти что приспособленцем. Мне кажется, здесь скорее следует говорить о совпадении позиции Чечневой с официальной версией в процессе формирования мифа о Великой Отечественной войне, а не о послушном следовании ее бытовавшим канонам.
М.П. Чечнева принадлежала к поколению, чья социализация происходила в период господства новых культурных ценностей советской эпохи. Более того, она достаточно рано вошла в число представителей летной профессии ? корпорации, которая находилась под особым контролем и покровительством советского руководства, так как авиация имела не только важное военное, но и идеологическое значение. Она (авиация) являлась символом успехов и превосходства социалистического строя над капиталистическим миром. Поэтому Чечнева выступала сознательным и искренним носителем ценностей и принципов советской культуры, которые в ее профессиональной среде вполне подтверждались реальными фактами. Это обеспечило устойчивость усвоения означенных ориентиров в сознании молодой летчицы. Транслируемый ей ?героический? образ Великой Отечественной войны не был результатом навязанной ей извне культурной модели. Он во многом был создан в результате лично пережитого боевого опыта и в условиях среды, где героизм и самопожертвование культивировался изначально, заслоняя собой разного рода бытовые неурядицы, которые в среде военных летчиков были сведены к минимуму.
М.П. Чечнева была не только частью мифа, но и принимала активное участие в его создании и сохранении. Отсутствие в ее воспоминаниях некоторых сюжетов можно объяснить элементарными требованиями цензуры, стремлением не приспособиться к официальной версии, а как раз противостоять ей, предпочитая умолчать о тех моментах, которые в отличном от общепринятого прочтения просто не были бы допущены к печати.
Мне также показалось, что хорошо показанные на фоне главных событий эпохи и в контексте обстоятельств личных судеб их авторов, представленные воспоминания в меньшей степени оказались вплетены в структуру многочисленных групповых моделей памяти об этих событиях. Возможно, для журналиста И.И. Эренбург, по-видимому более склонной к индивидуализму и где-то сознательно дистанцировавшейся от них, вследствие пережитой личной трагедии, эта картина представляется справедливой. Ее попытки самоидентификации часто наталкивались на те или иные трудности. Но на сколько оправдывает себя представление о М.П. Чечневой только лишь как о выразительнице взглядов относительно узкой группы советских военных летчиц, собранных в составе уникального подразделения ? женского авиаполка ночных бомбардировщиков?
Советское общество периода Великой Отечественной войны представляло собой сложную систему взаимосвязанных и взаимоинтегрированных социальных и профессиональных групп, отличных друг от друга по степени и формам своего участия в военных событиях. Так, например, в нем можно выделить жителей оккупированных территорий и территорий, остававшихся в руках советской власти; участников боевых действий и тех, кто содействовал победе в тылу и по другую сторону линии фронта; сражавшиеся с врагом с оружием в руках, в свою очередь, входили в состав партизанских отрядов, подпольных организаций и частей регулярной армии. Последних же можно стратифицировать с точки зрения их принадлежности к тому или иному роду войск, военным частям и подразделениям разного уровня (являвшихся, кстати, субъектами коллективных наград ? орденов, знамен, почетных наименований), а также фронтов, в составе которых они прошли свой боевой путь. Данная система способна сыграть роль структурной основы при рассмотрении коллективной модели памяти о Великой Отечественной войне, по крайней мере, на начальном этапе ее формирования. Она также может помочь реконструкции процесса создания индивидуальных моделей.

Работа К. Шайде вызвала у меня большой профессиональный интерес. Среди ее достоинств необходимо отметить четкую и продуманную теоретическую схему, опирающуюся на современные методологии. Противопоставляя разные индивидуальные модели памяти людей советской эпохи, автор убедительно демонстрирует их особенности (в одном случае война ? это жизненная трагедия, а в другом ? жизненный взлет). На мой взгляд, методологические подходы к исследованию, предложенные К. Шайде, вполне обоснованны и работают на эффективный результат научного поиска.
Однако хотелось бы высказать и некоторые пожелания. Раскрывая особенности официальной памяти советского общества о войне, и говоря о Дне Победы, стоило бы, наверное, дать характеристику ритуалов, обязательных для подобного праздника (военный парад, выступление партийных руководителей, ?фронтовые сто грамм? и т.д.). Особо следует обратить внимание на такую традицию Дня Победы как военный парад, начало которой было положено 24 июня 1945 г., когда состоялся первый парад Победы на Красной площади. Без подобного ритуала данный праздник для советских людей был практически немыслим. В связи с этим можно привести факт из современной политической жизни. Нынешний президент Украины В. Ющенко заявил о своем желании вместо парада Победы в Киеве в честь 60-летия окончания войны с Германией провести иные мероприятия с участием ветеранов войны. Представляется, что подобное заявление и в России, и в Украине среди отдельных слоев населения воспринимается как покушение на память о войне.
Далее, рассматривая военные памятники как культуру памяти о советско-германской войне, можно было остановится на том, что изображали эти памятники, какие скульптурные образы войны доминировали в советском обществе.
И последнее замечание, мне кажется, работа могла стать более репрезентативной, если бы К. Шайде, рассматривая различные модели индивидуальной памяти на примере мемуарных сочинений разделила бы их авторов по социальному статусу. Например, а) видные военные, партийные, государственные деятели; б) рядовые участники боевых действий; в) гражданские лица, пережившие войну. И на конкретных текстах показала особенности каждой группы мемуаров.

координаторы проекта: kulthist@chelcom.ru, вебмастер: