|
|
| Архив - Оптимистическая трагедия или национальная драма? - Комментарии
Дмитрий Александрович,
за полтора года текст можно было бы и доработать...
Высказанные Вами соображения, - поскольку часть моих замечаний осталась для Вас не совсем понятной, - позволю себе прокомментировать.
Я вижу наши позиции так.
Мы с Вами сходимся в признании существования в ?русском обществе начала ХХ века? различных профессиональных групп.
Вы утверждаете, что каждая из этих социальных групп обладала своим специфическим восприятием войны. Моделей восприятия, по-Вашему, было две: ?трагическая?1 и ?героическая? 2(разумеется, эти обозначения условны).
Существование третьего или четвертого варианта восприятия войны Вы не допускаете (Ваш ответ на реплику А.П. Романова). - Хотя, положим, след иронического отношения к войне в бытовавших в 1900-е гг. выражениях типа "Желтороссия" (применительно к Манчжурии), ?воевали макаки с кое-каками?, ?надавали макаки кое-какам?, на мой взгляд, увидеть можно3.
Равноправного сосуществования в рамках каждой отдельно взятой профессиональной группы обеих признаваемых Вами моделей восприятия войны Вы также не допускаете: одна непременно преобладает4.
Это естественным образом подразделяет все отмеченные Вами профессиональные группы на две генеральные совокупности: монопольные носители ?трагического? (крестьяне, рабочие, военные)5 и монопольные же носители ?героического? (цивильная интеллигенция, представители официальных структур) образов восприятия войны. Кстати, к какой социальной группе Вы относите профессиональных революционеров и партийных журналистов (в частности, автора статьи ?Падение Порт-Артура?)?
Я же предлагаю:
1. в большей степени учитывать не принадлежность к профессиональной группе, а участие/неучастие в боевых действиях. Эти два критерия не связаны так жестко, как Вы полагаете. Во всяком случае, тезис о соотнесении профессиональных групп и носителей определенной модели Вами не доказан. Приведенный Вами пример опровергает Ваши же утверждения.
Так, в качестве примера соотношения ?героической? и ?трагической? моделей и носителей этих моделей Вы цитируете рассказ А.Н.Щеглова. Истолкование ?в ушах его (офицера-мукденца ? А.Б.) еще слышались рыдания сотни тысяч матерей, оплакивающих своих сынов, бесцельно погибших на полях далекой Манчжурии? целиком на совести автора рассказа А.Н.Щеглова ? человека, который, как Вы указываете, ?всегда очень близко воспринимал боль и страдания, выпавшие на долю других?. Вы не знаете, что слышалось в ушах мукденца. ?Безжалостный офицер?, судя по Вашему пересказу, молчит и дирижирует, и от него рассказчик такой оценки ситуации не слышал. Музыка, которую играет оркестр ? просто ?громкая?, без указания даже на то, мажорная она или минорная.
В рассказе Щеглова ? противопоставлены две группы персонажей. Первая ? возмущенные ?жестокосердным поступком безжалостного офицера? люди, никогда не нюхавшие пороху (немолодая пара из ?хорошего общества?, ?осведомленные пассажиры?, ?пассажиры иностранцы?, рассказчик, который ?никогда не принимал участия в боевых действиях?). Вторая ? ?военный оркестр отличившегося под Мукденом Модлинского пехотного полка во главе с седым, украшенным орденами капитаном, который на протяжении всего плавания играет различные музыкальные произведения?. Кто здесь носитель ?героической? модели, кто ? ?трагической?? Кто из вышеназванных персонажей с большей вероятностью может быть отнесен к военным? Вам не кажется, что в рассказе Щеглова друг другу противопоставлены именно участники и не-участники боевых действий, а не интеллигенты и офицеры? ?Народ? же в лице солдат-оркестрантов здесь ?безмолвствует??
Вопрос же, ?какое воздействие современные боевые условия оказывают на психологическое состояние личности?, и проблема принадлежности носителей ?трагического? и ?героического? образов восприятия войны к той или иной профессиональной группе напрямую не соотносятся, и Вы этого соотношения не указали.
2. Учитывать контекст анализируемых ситуаций: является ли ?официальным? или ?частным?(партикулярным) статус и образ действий гипотетических носителей той или иной (?героической? или ?трагической?) ?модели?
На мой взгляд, разделение носителей ?героической? и ?трагической? моделей (допустим, что других не было) происходило скорее по критерию принадлежности к группе управляющих/подчиняющихся. ?Власть имущие? и те, кто им сопричастен, естественно, внедряют модель ?героическую?, побуждающую действовать, невзирая на жертвы (именно поэтому мажор ? музыка власти), исполнители (собственношкурно приносящие эти жертвы) столь же естественно рождают альтернативную ?модель трагическую?. Лица и группы, воплощавшие собою власть, государство (высшая администрация, генералитет, чиновничество, офицерство), ?по долгу службы? являлись носителями ?героической модели? восприятия войны. Любую иную модель они могли бы тиражировать лишь вне службы, ?сняв мундир? и избавившись от лишних ушей6. Точно так же ?по долгу службы? подчинялись требованиям ?героической модели? и офицеры и нижние чины. Только ?вне строя? они могли вспомнить войну и погибших товарищей в ?трагической? трактовке (а возможно, припомнить и забавные случаи).
Я предлагаю, таким образом, принять во внимание гибкость, вариативность социальных ролей. Речь идет не только о принадлежности определенного индивида к определенной профессиональной группе, но и о том, в каких ситуациях этот индивид транслирует ту или иную модель. Ситуация же эта определяется, на мой взгляд, не тем, является ли определенный индивид чиновником или офицером, нижним чином или крестьянином, окончил ли университет или церковно-приходскую школу, - а тем, какую роль по отношению к власти он в данный момент исполняет: ?инструмента власти? или ?частного человека?7. Вы же этой гибкости в расчет принять не хотите и жестко связываете принадлежность к определенной социальной группе с определенною же группою носителей одной модели восприятия. Это, на мой взгляд, и роднит Вас с приверженцами жестко детерминированного социальной ?классовой? принадлежностью марксистского подхода (в его ленинистской вариации).
3. По поводу обвинения в попытке синтеза моделей
Попытка ?синтеза моделей? (которые, с чем я соглашусь, существовали и существуют параллельно и самостоятельно, - имея разные сферы применения), предпринята и не была. Вы напрасно приписываете намеренную попытку такого синтеза советским идеологам. ?Попытки? не было, ни удачной, ни неудачной. Власть, как это ей присуще органически, независимо от того, царская она или советская, ориентирована на внедрение в сознание подданных ?героической? модели. Я не вижу разницы между ?героической моделью? и ?оптимистической трагедией? в вашем описании. Советская власть транслирует все ту же ?героическую? модель, с тем лишь изменением, что ?герой? в описываемом сюжете становится несколько другой и сражается не только с ?внешним (военным) противником?, но и с ?внутренним (классовым)?.
То, что Вы называете ?попыткой синтеза в рамках модели оптимистической трагедии?, я бы назвал ненамеренным и недолгим сочетанием несочетаемого, своего рода атавизмом, - порождением той ситуации, когда новая -советская власть должна была, дистанцируясь от прежней царской, эксплуатировать (антивластную по сути своей) ?трагическую? модель. Атавизм этот советская власть довольно быстро, на мой взгляд, изжила вместе со школой Покровского, не намереваясь и не пытаясь его с чем бы то ни было синтезировать. Остатки его, может быть, и сохранились в советской трактовке русско-японской войны 1905 г., - но лишь в рамках ?героической? же модели, - поскольку идеологически обосновывали ?реванш 1945 года?. (Подробнее см. речь И.В. Сталина 3 сентября 1945 г. о победе над Японией). Связь этих двух войн воедино при освещении в советской историографии, на мой взгляд, заметна. Пример тому ? десятки лет кочующая из одной публикации в другую фотография ?Водружение советского военно-морского флага над крепостью Порт-Артур (25 августа 1945 г.)?8. В 1945 г. взятие Порт-Артура уже не было ключевым этапом войны, - но как символ фотография выглядит действительно красноречиво.
4. Говорите, пожалуйста, не о ?классах? (так Вам придется каждый раз пояснять, что Вы не марксист, а миронианец:)), а о ?социальных группах?. Б.М.Миронов, действительно, указывает на то, что благодаря реформам 1860-х гг. сословия стали постепенно ?трансформироваться в классы и профессиональные группы?9 (причем осторожно, именно в таком сочетании ? не подменяя полностью сложившееся представление о ?классах по Марксу?). Но он же и оговаривает, что, ?хотя к 1917 г. все сословия юридически утратили свои специфические сословные права и привилегии, этого было недостаточно для трансформации сословной структуры общества в классовую?. ?Настоящая классовая структура общества формируется в ходе так называемой профессионализации, под которой понимается консолидация представителей отдельных профессий в профессиональные организации с целью коллективного отстаивания своего общественного статуса и контроля за той сферой рынка, где данная профессиональная группа осуществляет свои функции. Превращение сословий в классы через всеобщую и глубокую профессионализацию общества сделало в пореформенной России значительные успехи, но к 1917 г. далеко не завершилось?10. Показатель этого ? сохранение имущественной стратификации внутри сословий и профессиональных групп, сосуществование внутри последних различных субкультур, зачастую и враждебных друг другу. В военной среде это ? разделение гвардейцев и армейцев; столичных и провинциалов; генералитета, офицерства и нижних чинов; снабженцев, штабных и строевых; кавалеристов, пехотинцев, артиллеристов и инженеров; обстрелянных и необстрелянных; принимавших участие в этой войне и не принимавших; армейцев и флотских; во флотской среде (помимо уже упомянутого разделения офицеров и нижних чинов, строевиков и штабистов и проч.) неприятие ?традиционным офицерством? механиков и шкиперов и т.д. и т.п. Обо всей неоднородности каждой из упомянутых Вами профессиональных групп Вы не упоминаете. Военные у Вас монолитны (а единственный упомянутый пример, ? с противопоставлением невоевавшего флотского офицера Щеглова и мукденского ветерана-капитана, ? играет против Ваших же тезисов). О том, что, по Вашему мнению, формировавшиеся "индустриальные классы" все-таки "имели открытый характер", я смог узнать только из Вашего ответного слова. А ведь признание такой открытости и незавершенности подрывает почву под Вашим же предположением о существовании двух моделей и двух групп их носителей..
В заключение хотел бы еще раз поблагодарить Вас за текст, вызвавший к жизни всю эту дискуссию.
Примечания
1 См. Ваше: ??Плещут холодные волны? воспевают не героизм, а драматизм происходящих событий, которые рисуются не как неожиданная возможность добыть славу, а скорее как вынужденная необходимость исполнить свой воинский долг и защитить свою честь и честь родины в далеком чужом краю. В целом для данной модели восприятия образа русско-японской войны характерны подробное и точное воспроизведение фактов, которые не скрываются, поскольку проигравшие не чувствуют за собой вины ? они выполнили свой долг до конца и совесть их чиста. Это позволяет ощутить подлинные масштабы катастрофы, настолько серьезной, что ее результаты воспринимаются как очевидное поражение, а не как пролог перед будущими победами. Отсюда и соответствующий эмоциональный фон данного образа, в основе которого лежит щемящая тоска по жертвам этой войны ? жертвам во многом неоправданным и даже бессмысленным, так как сохраненная честь без каких-либо ощутимых последствий является недостаточным объяснением их целесообразности? (Седых Д.А. Оптимистическая трагедия или национальная драма? (О формировании образа русско-японской войны в общественном сознании). Доклад на Интернет-семинаре по русской и восточноевропейской истории isem.da.ru).
2 См. Ваше: ?для данной модели восприятия русско-японской войны характерны два основных момента: апелляция к героическому опыту прошлого с целью положительного соотнесения его с настоящими событиями, с одной стороны, и ориентация общественного сознания на боевые успехи в будущем, с другой. Благодаря концентрации внимания на этих двух, не связанных непосредственно с происходящими событиями аспектах, печальное настоящее несколько отступало на второй план, превращаясь в слабо определенное звено логической конструкции данного образа. Наиболее же четкой его составляющей являлись факты патриотических подвигов, совершенные русскими воинами на полях сражений? (Седых. Указ. соч.).
3 Иронический образ восприятия русско-японской войны, скорее всего, возник тогда же (одновременно и параллельно:)) и продолжал существовать в фольклоре, не будучи записанным (поскольку официально был неприменим), а затем перекочевал в непечатную смеховую культуру. См., например, выдержку из рассказов 1990-х гг. бывшего офицера флота Александра Покровского: ??название ? красное, красивое, в завитушках: ?Падение Порт-Артура?, В.И.Ленин, ПСС, т..стр? Под ним почерком совершенно безобразным шло: ?Он упал и загремел в тазу??. Зам посмотрел на меня и опять в конспект: ?Голос: И хорошо, что упал, а то б туда служить посылали?? (Покровский А. Конспект // 72 метра. Книга прозы. СПб., 2004. С. 134.). Пример Покровского, на мой взгляд, в данном случае хорош и личностью автора - кап-3 Северного флота в отставке, и широтой "образов восприятия:)" флотской действительности - иронического, комического, трагического (та же повесть и сценарий фильма "72 метра"). А вот "героическая трактовка" войн и отношения к службе у него - только "при исполнении", перед лицом начальства, от первого лица-когда он сам в роли начальства.. Можно бы поискать примеры подобной трактовки войны в текстах начала ХХ века, - Аркадия Аверченко, Пантелеймона Романова, Александра Зощенко, Ярослава Гашека и др., - коль скоро источником Вам служит фантастический роман Ивана Ефремова.
4 См. Ваше: ?Возникает справедливый вопрос о соотношении двух рассмотренных моделей образов русско-японской войны в общественном сознании. Прежде всего, рассмотренные произведения дают основание говорить об их параллельном, самостоятельном существовании. Распределение же музыкальных произведений из нашей произвольной выборки наиболее известных песен, посвященных русско-японской войне, позволяют предположить, что в начале XX в. более популярной являлась не ?героическая?, а ?трагедийная? версия событий 1904?1905 гг.? (Седых. Указ. соч.).
5 См. Ваше: ?Носителями первой (?героической? - А.Б.) версии, скорее всего, были слои, в наименьшей степени связанные с войной. Эти слои, к которым, в частности, относились представители официальных структур и интеллигенции, по своей численности значительно уступали представителям военной профессии и тем социальным группам, которые являлись основным источником комплектования вооруженных сил ? крестьянству и рабочим. Именно они со всей силой ощутили на себе все тяготы и последствия этой кампании? (Седых Д.А. Указ. соч.).
6 Ср. анализ Ю.М.Лотманом воспоминаний иностранца барона Фиркса о беседах в русском просвещенном обществе, свидетелем которых он бывал: ?барон ? заблуждался, когда думал, что русское общество (открыто ? А.Б.) могло выражать то же мнение, что и Дубельт в избранном кругу высших чиновников .(...) элита наслаждалась возможностью дома не разделять те самые идеалы, ради которых она обрекала Россию на безмолвие?. См.: Лотман Ю.М. К вопросу об источниковедческом значении высказываний иностранцев о России // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 676 ? 683. Представители власти могли позволить себе ?фронду в домашнем кругу?, ? однако в публичной сфере вели себя совершенно иначе. Попытка же перенести в публичную сферу модель поведения ?частной жизни?, в случае Николая II, оказалась фатальной и для него, и для империи, т.к. разрушала и путала устоявшиеся модели восприятия и поведения власти. См.: Уортман Р. Николай II и образ самодержавия // История СССР. 1991. ? 2. С. 119 ? 120.
7 Т.е. критерий - принадлежность не столько к профессиональной группе, сколько к определенной позиции в отношениях власти/ подчинения.
8 См.: История второй мировой войны 1938 ? 1945 гг. Т. 11.; Краснознаменный Тихоокеанский флот. М., 1981; Бородин А.В. Боевые действия Тихоокеанского флота в 1941 ? 1945 гг. // Россия и АТР. 2000. ? 1. С. 15; и др.
9 Миронов Б.М. Социальная история России периода империи (XVIII ? начало XX в.). СПб., 2003. Т.1. С. 141.
10 Миронов Б.М. Социальная история России периода империи. СПб., 2003. Т.1. С. 142, 147.
|
Прежде всего, я хотел бы поблагодарить всех, кто проявил интерес к предоставленному мной материалу и нашел возможность высказать свои идеи по этому поводу. Пользуясь имеющимися прецедентами, попытаюсь, в одном ответном слове коснуться основных сделанных замечаний.
Вероятно, стоит напомнить, что обсуждаемая статья была подготовлена полтора года назад для конференции 2004 г., посвященной проблем культурной памяти, и представляет собой не законченное исследование, а первоначальную попытку сформулировать проблему (в том числе, категориальный аппарат, рабочие гипотезы и т.д.), мыслям и о которой я и намерен был поделиться со своими коллегами. Этим, собственно, и объясняется отмеченная ?непоследовательность?, ?отрывочность? и ?незаконченность? некоторых выводов. В то же время, я хотел бы обратить внимание уважаемых критиков на то, что моя главная задача заключалась в реконструкции образа русско-японской войны, анализе его структуры и содержания. Решения этой задачи и содействовали произведения, посвященные ?Варягу?. Они оказались очень удобными, так как давали возможность фиксировать различные трактовки одного и того же события и, несмотря на произвольность выборки, позволили увидеть две уже известные модели данного образа. Попытки проследить дальнейшее развитие выявленных конструкций, возможно, и являются ?сырыми?, но в статье подчеркивается, что это ?предположения, сделанные на основе косвенных данных?. И то, что большинство участников обсуждения все-таки согласилось с версией о наличии двух моделей образа русско-японской войны, означает, что работа достигла цели.
Отвечая далее на сделанные замечания, отмечу, что версия о двух моделях продолжает оставаться основной. По крайней мере, других моделей данного образа мною на настоящий момент не выявлено (если не считать, созданную в советский период, конструкцию русско-японской войны как ?оптимистической трагедии?). Что касается иронических и сатирических сюжетов, содержащихся в художественных сочинениях, о которых говорит Андрей Романов, то они, на мой взгляд, посвящены отдельным личностям или категориям участников событий, а не войне, в целом. Рискну предположить, что наличие в данном случае именно двух (а не одного или трех) образов кампании 1904 ? 1905 гг., по-видимому, неслучайно. Если взглянуть на проблему с позиции теории модернизации, то можно заметить, что героический образ русско-японской войны содержит в себе представления о войне как социальном явлении, характерные для сословного общества, в то время как трагедийная модель более характерна для индустриальной эпохи. При этом сосуществование этих двух моделей в момент их создания может служить лишним доказательством и иллюстрацией незавершенности этого процесса в российском обществе на рубеже XIX ? XX вв. и, таким образом, составить тот самый исторический контекст, о котором упоминает Дмитрий Тимофеев.
Не совсем понятно, на чем основано обвинение меня в попытке синтеза рассматриваемых моделей Алексеем Богомоловым. В статье содержится лишь констатация того факта, что, несмотря на соединение их (и довольно логичное) в рамках конструкции ?оптимистическая трагедия?, трагический и героический образы сохранили свою индивидуальность и потенциал для самостоятельного существования.
То же самое могу сказать и по поводу моей приверженности классовой теории, ?заимствованной из советской историографии?. Впрочем, я согласен выступить сторонником ?классового? подхода, при условии использования этого термина не в ленинском понимании антагонистических социальных групп, а больших групп людей индустриального общества, как о них говорит Б.Н. Миронов. Что касается моего предположения о востребованности рассматриваемых образов представителями различных социальных слоев российского общества начала XX в., то оно основано на одном из положений ?Устава о воинской повинности? 1874 г., согласно которому образованные категории граждан имели льготы в плане прохождения военной службы. В результате, несмотря на всесословный принцип комплектования, в русской армии, по существующим оценкам (например, известного военного теоретика, офицера генерального штаба и участника русско-японской войны А.А. Свечина) привилегированные слои общества были представлены слабо. Таким образом, речь идет о том, чтобы учитывать не только характер и формы участия индивидов в боевых действиях (с чем я полностью согласен и этот критерий использовался в работе), но и их социальная принадлежность. С введением всеобщей воинской повинности, когда война из соперничества профессионалов постепенно превращается в войну ?вооруженных народов?, контраст между переживаниями комбатантов и некомбатантов способен уменьшаться, а временный характер военной службы может стать условием для срабатывания социального фактора.
Открытый характер индустриальных классов, свойственная им социальная мобильность делают возможным сосуществование внутри них различных (и даже где-то противоположных) точек зрения. Этим, например, можно объяснить происхождение из среды интеллигенции как трагедийного варианта ?Варяга? (напомню, что личность Я. Репнинского достоверно не установлена), так и ура-патриотические, а порой даже циничные высказывания по поводу событий в Манчжурии. Замечу также, что рождение в определенной среде некоей точки зрения и приверженность среды этой точке зрения все-таки вещи разные. Поэтому, я и не концентрировал внимание на биографиях авторов песен о ?Варяге? (замечание Оксаны Нагорной), тем более что не имел для этого достаточно материала. К тому же, судя по работам исследователей песенного жанра, информация об авторах довольно скудна. А при отсутствии достоверного авторства, востребованные в массовой культуре произведения, насколько я знаю, принято квалифицировать как ?народные?.
Относительно названия моделей. Я согласен с размышлениями Александра Фокина, но не вижу в них, по крайней мере, для себя, каких-либо противоречий. Действительно, любая война ? это слава, героизм, награды. В тоже время, любая война ? это смерть, страдания, разрушения. Но в одном случае, героические будни и звон фанфар способны оттеснить на второй план вопрос о цене достигнутого результата, а в другом, понесенные потери не позволяют в полной мере насладиться несомненным успехом. Другими словами я хочу сказать, что образ конкретного вооруженного конфликта несет в себе представление общества о войне как социальном явлении. Образ этот имеет в своей основе более-менее устойчивый набор элементов, акценты между которыми могут меняться. Я оставляю открытым вопрос о том, какие эпитеты являются более корректными для обозначения рассматриваемых моделей образа русско-японской войны. Хочу лишь сказать, что определение их как ?светлой? и ?темной? хотя и соответствуют эмоциональному настрою каждой из них, но все-таки недостаточно полно способны отразить все грани этих моделей.
Полностью согласен с точкой зрения А. Фокина, О. Нагорной и А. Романова об отрыве образа ?Варяга? в обоих своих вариациях от исторического контекста, в котором они были рождены. Я оговаривал это в статье, и если сделал это недостаточно четко при случае буду иметь ввиду.
В заключении хочу еще раз поблагодарить всех участников обсуждения. |
Дмитрий Александрович,
Вызывает сомнение наличие только двух моделей интерпретации ?варяжских? событий, героической и трагической. Если речь идет о текстуальной интерпретации, то пожалуй, используя традиционную литературоведческую модель анализа текстов художественных сочинений, можно было бы обнаружить и иронические (сатирические) и комедийные способы построения сюжета и интерпретации. Вспоминаются в данном случае работы Х.Уайта. Ведь и комедийный сюжет не исключает гибели героев.
Таким образом, анализ дискурсивного поля ?варяжских? историй поможет понять более ясно, какие стратегии интерпретации выбирались, какие из них оказывались востребованными, а какие становились маргинальными, учитывая, что русско-японская война оказалась событием, затертым другими более ?великими?: первой русской революцией и первой мировой войной. Также интересно было бы выяснить, почему именно судьба ?Варяга? оказалась мобилизованной в большей степени, чем все другие события ?незнаменитой? Русско-японской войны. Поскольку в этом, как мне кажется, можно уловить механизмы работы российской культурной памяти.
Удачи Вам на этом пути!
|
Подобно тому, как предложенный нами текст был создан Дмитрием Александровичем как некая саморефлексия, так и мои комментарии скорее будут обращены к самому себе, чем к Дмитрию Александровичу.
Наибольший интерес у меня вызвало разделение существующих вариантов воспоминаний о Русско-японской войне на героический и трагический. Такое разделение, на мой взгляд, является терминологически не совсем корректным, поскольку трагедия как жанр предполагает некий героизм, а героизм зачастую выражен через трагедию. Я бы предложил вариант разделения на светлый и темный образы. С другой стороны, разделение мне не видится таким уж кардинальным.
Возможно, что образ войны был один, но растравление акцентов, углов зрения создало иллюзию их множественности.
Другой момент, на котором я бы хотел остановить свое внимание, это тот факт, что ?Варяг?, как мне представляется, не соотносится с Русско-японской войной, а существует самостоятельно, независимо. Образ ?Варяга? выражает героизм русского народа в общем. А то, что выражение этого героизма совпало с эпизодом Русско-японской войны ? чистая случайность. Интересно было бы провести исследование об ассоциациях, связанных с образом ?Варяга?. Исходя из выше изложенного, мне кажется возможным поставить вопрос о корректности выстраивания героического образа войны на основании песни о ?Варяге?, особенно применительно к современности.
|
| Статья Д.А.Седых ?оптимистическая трагедия или национальная драма? (о формировании образа русско-японской войны в общественном сознании) представляется интересной попыткой реконструировать сформировавшиеся в начале ХХ века образы российского воина. Гипотеза автора о существовании двух вариантов трактовок (героической и трагедийной) одного из наиболее ярких эпизодов русско-японской войны 1904-1905 годов вполне убедительна, но на мой взгляд, предложенный сюжет следует рассматривать в более широком контексте. Возможно, исследование процесса формирования образа человека на войне можно проводить в рамках изучения механизмов формирования моделей национальной самоидентификации русского общества в условиях войны, а также процесса трансляции универсальных образов ?героя? в мирное время. |
Уважаемый Дмитрий Александрович,
спасибо за Ваш текст. Моя некомпетентность в проблематике русско-японской войны лишила меня возможности задать вопросы, поэтому перейду сразу к методологическим замечаниям, опустив то, что уже отметил Алексей:
- меня не вполне убедил Ваш метод ?произвольной подборки? источников, на основании которых Вы попытались раскрыть тему ?формирования образа? русско-японской войны. Без более скрупулезного отбора и привлечения материалов, отражающих общественную и властную дискуссию об этой войне, невозможно реконструировать процесс формирования образа, его механизмы и особенности. Иногда Вам просто не хватает информации для подтверждения или опровержения той или иной мысли. Например, отсутствие сведений о частоте публикаций, характере изданий и их тираже делает необоснованным утверждение, что именно вариант Студенской (в Вашей трактовке ? ?героическая модель?) был поддержан официальной пропагандой. Не вполне понятно, почему закрепился именно ее перевод (Вы упоминаете наличие многих вариантов).
Кроме того, Ваш тезис об отсутствии исторических деталей в стихотворении Грейнца как доказательство тенденции избегания подробностей с целью героизации события опровергается Вашими же сведениями об отсутствии в тот период в газетах конкретной информации. Можно предположить, что у Грейнца ее было еще меньше, а Студенская просто перевела его текст. Как мне кажется, необходим более детальный анализ биографий и особенностей творчества авторов, степени действительной репрезентативности их произведений;
- наконец, как мне показалось, при анализе современной культуры памяти о русско-японской войне стоит более четко оговорить, что литературные (песенные) образы трагичного и героичного существуют ныне полностью независимо от породившего их события ? войны 1904/5 гг. Так, ставшая народной песня ?Варяг? вспоминается и исполняется сегодня как призыв к сопротивлению стихии или судьбе, а не менее народная ?Раскинулось море широко? - как символ тяжелой доли. При этом большинство поющих не имеют понятия, по какому поводу были написаны эти песни. Однако, это, действительно, весьма любопытная иллюстрация функционирования механизмов памяти.
|
Богомолов Комментарии к докладу Седых
Дмитрий Александрович,
рад был ознакомиться с Вашим текстом. Прочел его с интересом.
Я согласен с вашим тезисом о параллельном и самостоятельном существовании "трагической" и "героической" моделей восприятия войны. Все остальное вызывает сомнения. Ваша подборка песен, как вы и сами указываете, произвольна. Ваша попытка вычленить группы носителей той и другой моделей мне представляется малоубедительной. Предполагаемая Вами возможность ?синтеза? обеих моделей восприятия войны ? тоже. На мой взгляд, у них просто разные ?ниши? ? ?официальная? и ?частная?. Синтезировать кошкособаку можно, только надолго ли..
Вы полагаете, если я верно понял вашу мысль, что носители "героической" модели - представители официальных структур и цивильная интеллигенция; носители "трагической" - военные, крестьянство и рабочие. Допускаю, что банковский служащий Я.Н. Репнинский, предполагаемый автор "трагической" песни "Плещут холодные волны", действительно был "представителем военной профессии, крестьянства или рабочих". Докажите это. Сопоставьте биографические данные авторов песен "трагических" и "героических". Попытайтесь сопоставить, какие песни ("трагические" или "героические") чаще исполнялись членами тех или иных социальных групп - в домашнем кругу, на дружеских вечеринках, в общественных собраниях. (официально правящий режим, да и военные власти, разумеется, предпочитали пропагандировать именно героическую версию, независимо от того, что думал о войне конкретный генерал, учитель или почтмейстер, потерявший на той же войне сына). До того, как это будет сделано, Вы находитесь под воздействием той самой "классовой" модели, которую заимствовали из советской историографии. По мне, более убедительно выглядит разделение опыта комбатантов и некомбатантов, чем Ваша попытка "социально-классового" разделения.
Интересен Ваш комментарий к изменению текста песни "Гибель Варяга" (несомненно, по Вашей логике, и немецкий оригинал, и русский перевод возникли под пером интеллигентов, никогда не воевавших лично, ну а исполнялись исключительно интеллигентами и чиновниками). Вы трактуете изменение русского варианта песни как отражение перемен в официальном образце толкования? Или песня все-таки "народная", а значит, и в "широких слоях населения" сосуществовали/сосуществуют и сравнительно более "трагический", и "оптимистический" образцы толкования? Кстати, у меня вызывает возражения эпитет "народный", который Вы по неясной причине применяете к одним текстам и мелодиям и в котором отказываете другим. Почему? Рассуждение писателя-фантаста Ефремова о "народности" минора и "официальности" мажора - не аргумент, а всего лишь иллюстрация к вашей мысли, которую надо еще обосновать. Или любая мажорная песня наподобие "калинки-малинки" для Вас - наследие тоталитарного режима?
Далее. Вы анализируете именно сегодняшние элементы культурной памяти о русско-японской войне, довольно схематично и произвольно, по-моему, пытаясь сопоставить "культурную память" начала ХХ и начала ХХI веков. (Вы не даете контекста. Для жителей начала ХХ века русско-японская война ассоциировалась не с одной-двумя песнями, а с десятками более и менее возвышенных сочинений,песен, писем, рассказов печатных и устных, лубков, частушек, анекдотов и т.п., - до наших дней не доживших. На сегодняшний образ русско-японской войны, мне кажется, влияет главным образом то обстоятельство, что это война проигранная - равно как и то, что войны последних десятилетий, ведшиеся Россией - проигранные войны).
Не подвергаю сомнению, что ветераны и непосредственные очевидцы войны, испытавшие ее на себе, предпочитают "трагический" образ войны. Т.е. отчасти Ваше предположение о "трагичности" образа войны в глазах офицеров и солдат, демобилизованных, родственников погибших, - верно. Однако "культурная память" тем и отличается от "коммуникативной" памяти очевидцев события, что вытесняет их реальный опыт, структурирует его в рамках "общепринятых" образцов толкования. Уже через десяток лет, не говоря о том, что через поколение, непосредственные переживания непосредственных участников-комбатантов не играли никакой роли, "детали" отмерли. "Трагический" образ войны в памяти "лиц военной профессии, крестьянства и рабочих", продолжал сохраняться? Как? Почему? Подпитывался он "сверху" или "снизу"?
Вы не рассматриваете изменение "культурных символов" в "массовом общественном сознании" последовательно. Интересный анализ изменения текстов песен о "Варяге" обрывается на 1910 г., - и Вы не пишете о том, какой же, собственно, вариант предпочитали исполнять в эти годы, представители каких социальных групп, при каких обстоятельствах (например, о ?геройской гибели Варяга? предпочитали петь неофициально, в "застолье", - или же в походной колонне) . Установился ли единый "канонический" вариант? Вы сопоставили текст "не позднее 1910 г." с текстом, опубликованным в сборнике 2001 г., но не позаботились проверить, что происходило с текстом песни (и с его восприятием) в небольшом промежутке между 1905 и 2001 годами. Публиковали ли его? В каком виде? Кто? Где? То же замечание касается и других избранных Вами для анализа песен.
Как Вы узнаете о популярности той или иной песни (варианта песни)? "Все более и более патриотичные" версии текста были опубликованы. Но какой вариант не "читали", а действительно пели? Какие песни (и когда)?забывали?, а какие ?вспоминали?? После 1917 г. "Врагу не сдается наш гордый Варяг" в советской России больше не пели вплоть до 1963 года? Какие песни предпочитали петь в узком кругу (если вообще об этой войне пели)? Какие транслировало советское радио, эстрада? Что поощряли? За пение каких песен наказывали (если наказывали)? Какой образец толкования русско-японской войны 1904-1905 г. "официально" обыгрывали (?утилизировали?) в СССР в 1945 году, в период новой войны с Японией? Менялась ли "классовая" трактовка войны при Сталине? Как этот "официальный образ" воспринимался "снизу"?
Кинофильм о Варяге 1963 г. (кстати, до 1963 г. фильмов о Варяге и русско-японской войне не снимали? Когда была снята ?первая версия? фильма Эйсымонта? В связи с чем начали снимать?) и фантастический роман конца 1960-х (до того не писали? Ведь и "Лезвие бритвы" - не об этой войне) - единственные приведенные Вами примеры советских образцов толкования войны. Заметьте, Вы привели примеры толкования "сверху" (путем создания кинофильма), а не "массового общественного восприятия" "снизу". Возможно, были и другие примеры - но Вы о них не пишете. На сочинения А.С.Новикова-Прибоя и А.Н.Степанова Вы ссылаетесь, не приводя сведений об их первой публикации, а также о переизданиях, - были ли они, в какое время, в каком количестве, - что в данном контексте было бы полезно. Это мешает следить за хронологической преемственностью "моделей толкования", "подпитки" того или иного образа.
Несколько частных замечаний.
1. Всю предшествующую историографию русско-японской войны Вы единым махом обрисовали так: "Действительно, дореволюционные работы носили преимущественно описательный характер, а исследования советского периода оказывались в полной зависимости от официальной классовой концепции истории и даже более того,- от конкретных цитированных оценок политических лидеров, которым должны были соответствовать их выводы". Не согласен. "Россия в Манчжурии", "Очерки дипломатической истории русско-японской войны" Бориса Александровича Романова (2-е изд. - 1955), например, имеют мало общего с "полной зависимостью от конкретных оценок политических лидеров". Или Вы имеете в виду военно-исторические штудии?
2.Я не во всем согласен и с Вашей попыткой прочтения текста песен. Например: "Лишь волны морские прославят вовек геройскую гибель "Варяга"! Вы уверенно расшифровали как "Наградой же героям за свой подвиг будет вечная слава в памяти потомков". Строго по тексту "волны морские" прославят, а не потомки. Потому что только волны все и увидели! Гибель-то получается безвестная. Т.е. имеется в виду готовность выполнить свой долг, невзирая на отсутствие наград. По крайней мере, как надеется персонаж-варяг (немецкий автор текста явно учитывал и название погибшего корабля;)), хоть кто-то да должен же бой восславить, и если кроме волн никто сего действа не видел, то пускай прославят хотя бы они:). Можно, конечно, и в этом уловить намек на воззвание к валькириям, а также остаточное влияние на массовое сознание хтонических культов, культа Моря:)...
|
|
|
Добро пожаловать!
