Текущий проект

Этнографически-антропологический взгляд

13.12.2014, 23:23

Фотографии и визуальное производство знаний в поздней Российской империи

Лаура Элиас (Базель)


Фотографии как исторический источник
В 1887 году 23-летний московский студент Алексей Николаевич Харузин (1) по поручению Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии (далее – ОЛЕАЭ) совершил путешествие к киргизам внутренней Орды (2) в местности между Уралом, Волгой и Каспийским морем. С собой он взял фотокамеру. В этом путешествии были сделаны фотоснимки, которые в 1889 году были опубликованы в труде Харузина «Киргизы Букеевской (внутренней) орды. Антрополого-этнологическое исследование» (3). На обоих изображениях заснят мужчина, в одном из овалов - анфас, в другом - в полупрофиль. На первом фото он, слегка наклонив голову направо и с безразличным выражением лица, смотрит в камеру, которая расположена примерно на уровне глаз мужчины. Его слегка скошенные веки делают его азиатское происхождение очевидным для европейца, а его редкая седая борода свидетельствует о преклонном возрасте. У него бритая голова, он одет в светлый кафтан и производит впечатление чистого и аккуратного человека. Задний план одноцветный и нейтральный, так что портретируемый четко выделяется в своем светлом одеянии. Обе фотографии были сделаны при искусственном освещении и сфокусированы на лице человека. Третья фотография также была сделана в этой экспедиции, но опубликована не в труде Харузина, а в его докладе о путешествии, который получил название «Степные очерки» и был издан в 1888 году (4). На фотографии – стоящий вполоборота человек, который поставил руки на пояс и смотрит прямо в камеру, которая находится ниже уровня его глаз. На нем темная рубашка, у которой белый воротник, резко контрастирующий с темной одеждой. Кроме того, на нем распахнутый кафтан с длинными рукавами и черный колпак на голове. По структуре заднего плана можно предположить, что человек стоит на фоне палатки - кибитки. Понятно, что фотография была сделана на улице, при естественном освещении. Из этой фотографии также был сделан овальный вырез, под ним помещена подпись: «Пожилой киргиз». Так как камера размещена слегка выше уровня глаз портретируемого, зритель вынужден смотреть на него снизу вверх, что придает запечатленному человеку гордый и чуть ли не требовательный вид. Хорошая одежда и организация кадра можно расценивать как указание на то, что портретируемый - зажиточная и почтенная персона. То, что подпись к фотографии сообщает не имя этого человека, а обобщенную информацию - «пожилой киргиз», указывает на то, что эта фотография должна была представлять не индивидуальную личность, а обобщенную характеристику определенного типа человека. Вот, пожалуй, и все, что могут рассказать эти три фотографии будущему зрителю, не обладающему знаниями о фотографе и месте этих фотографии в трудах Харузина. При первом же взгляде становится ясно, как трудно – если не вовсе невозможно - правильно интерпретировать изображение, не имея первичной информации о контексте их создания и цели их публикации. Так как фотографии - весьма строптивый источник. Вырванные из своего исторического контекста, фотографии вводят в заблуждение своей интерпретационной открытостью, которая бросает вызов историкам. Как только теряется связь между объектом и зрителем, фотография, по выражению Зигфрида Кракауэра, как «призрак» мелькает в настоящем (5). Если современный зритель не может вписать изображенный объект в свою «картину памяти» (6), изображение распадается на отдельные бессмысленные части, смысл которых остается скрыт от получателей. Точно также Сьюзен Зонтаг описывает специфику медиума, который она описывает как «фрагмент», связь которого с реальностью с течением времени распадается. Фотографическое изображение имеет тенденцию к дрейфу в «приглушенное абстрактное прошлое» и тем самым позволяет большое разнообразие интерпретаций (7).
Эти препятствия, с которыми сталкивается зритель во время интерпретации фотографии, - результат внутренней двойственности медиума: колебаниями между мимезисом и конструктивизмом. Вопрос о том, насколько фотография отражает реальность, занимает многих авторов (8). Правда, остается неоспоримым, что в основе фотографии - реальный референт, в противоположность живописной картине, так как это доказывает существование фотографии (9). Однако наличие свидетеля ничего не говорит о содержании фотографической картины. Что фотограф или клиент хотел сказать при помощи фотографии, кто или что, и какие объекты вообще были изображены, и в каком контексте какой смысл приписывается фотографии, об этом она молчит. Следовательно, фотографии являются культурно закодированными картинами, требующими расшифровки. Уже в момент съемки фотографии не только социальные условия, но и намерения фотографа и портретируемого интегрируются в возникающую картину. Восприятие и интерпретация перекликаются с культурными детерминантами. Кроме того, субъективные факторы, такие как уровень образования, политическая позиция или биографический опыт наблюдателя влияют на восприятие и интерпретацию фотографий. Из этих рассуждений становится ясно, что фотография весьма ненадежный источник, к которому историк не должен проявлять безоговорочного доверия. Как же может, однако, будущий зритель «разговорить» изображения, и на какие вопросы фотографии в состоянии дать ответы? Полезным будет обращение к идеям Алана Секула, который понимает фотографическое изображение как «неполное высказывание» (10), которое заключает в себе «лишь возможность смысла» (11). Послание, заключенное в фотографии, расшифровывается, согласно Секуле, только с помощью его помещения в современный для возникновения фотографии дискурс и на основе знания контекста (12). Сделать контексты открытыми, декодировать семантику, которую несет в себе фотография для своих современников - задача историка. В этом отношении фотографии ничем не отличаются от письменных источников, чей смысл также трудно раскрыть без контекстуализации, как и смысл фотографических источников. Только через контекстуализацию будущий зритель может противостоять опасности видеть на фотографии только то, что он сам стремится там найти. Хотя было бы ошибкой полагать, что фотографии можно рассматривать глазами её современников, тем не менее, исторический анализ фотографии должен ставить целью сближение с интерпретацией, использованием и дискурсом современников фотографии, если историк хочет получить знание о прошлом. Если получится заставить «заговорить» фотографию с помощью метода контекстуализации, то она превратится в содержательный источник о том, как ее современники воспринимали окружающий мир, упорядочивали и оценивали его. Гибридность медиума, размещающегося между номинацией и кодированием, между документацией и эстетизацией, предъявляет к фотоисторику все новые и новые требования.
Для того, чтобы реконструировать историю из вышеописанных фотографий и относящихся к ним корпуса фотографий, я попробую, прежде всего, охарактеризовать происхождение фотографий и особенности их публикации, затем проанализирую соотношение текста и изображения, задаваясь вопросом, как с помощью вышеописанного набора фотографий можно сконструировать этнос и производить и передавать этнографические и антропологические знания. Знание я понимаю при этом как «исторический феномен» (13) и «изменчивую конструкцию» (14), которая формировалась с помощью определенных гносеологических практик и производилась социально (15). Какую роль играла фотография как гносеологическая практика и каким образом фотографии функционировали как формы воспроизводства знаний в дисциплинарном поле этнографии и физической антропологии, я проанализирую на следующих примерах (16).
Фотографии А. Н. Харузина: событийный и идейно-исторический контекст.
Путешествие Харузина к казахам Букеевской орды можно реконструировать с помощью двух упомянутых ранее трудов - с помощью подробного доклада «Степные очерки» и антрополого-этнологического исследования, выпущенного годом ранее. В июне 1887 года Харузин прибыл в маленький городок Ханская Ставка, откуда он в последующие 4 месяца вел свои этнографические, антропологические и зоологические исследования. Букеевская Орда когда-то в 1801 году откочевала с Урала в заселенные калмыками степи, и хан Букей стал вассалом царя. Уже в 1845 году Ханство распалось на части, а его население и территория оказались под прямым управлением русской администрации (17). В 1880 годы Букеевская орда была обществом , значительная часть которого больше не вела кочевую жизнь, и традиционные формы господства и традиционные авторитеты играли лишь маргинальную роль. Молодых московских студентов интересовало, прежде всего, как пишет Харузин, как повлияло изменение жизненных условий на «физиогномию» казахов (18).
Во времена Харузина этнография и физическая антропология были еще очень молодыми науками, они начали формироваться лишь в 19 столетии. Особую роль в развитии русской этнографии сыграло организованное в 1845 году Русское географическое общество (РГО), которое способствовало, прежде всего, этнографическому исследованию обычных русских людей в духе немецкого «фолькскунде» (19). С начала 18 столетия регулярно предпринимались научно-исследовательские экспедиции на окраины империи, в ходе которых сложилась традиция описания нерусских народов, как это предполагало понятие «фелькеркунде». До конца 19 века доклады о путешествиях, которые составлялись учеными из смежных дисциплин и заинтересованными дилетантами, были главным источником этнографических знаний о жителях имперских приграничных областей. Хотя в 19 столетии интерес к этнографическим знаниям быстро рос, стимулируемый пробуждением национализма в Европе, в российских университетах до революции этот предмет преподавался в рамках географической науки, собственно этнографических кафедр не было. В то время как русские этнографы интересовались в первую очередь исследованием повседневной жизни русских крестьян и нерусских народов, зоологи, врачи и историки в 1850-60-х годах начали задавать вопросы о причинах человеческого разнообразия, и с этого времени в Восточной Европе стала популярна расовая теория (20). Уже в 1879 году в Московском университете организовали первую кафедру физической антропологии, которая в соответствии с желанием инициаторов была интегрирована в факультет математики и естественных наук (21). Предметом новой науки было исследование доисторической истории России методом краниологических (22) исследований, а также идентификация базовых существующих расовых типов, то есть «антропологическая картография» тогдашней России (23). Русская физическая антропология не была единой в отношении научных интересов и целей. Она делилась на различные школы и исследовательские объединения при принципу их географической и идеологической локализации (24). Задавали тон в дисциплине москвичи (25), в кругу которых происходила научная социализация Харузина. Московские ученые основали влиятельную организацию ОЛЕАЭ, которая в 1860-70-е годы устраивала сенсационные этнографические и антропологические выставки (26). Марина Могильнер характеризует в своей монографии по истории физической антропологии в Российской империи антропологическую школу московских профессоров Анатолия Петровича Богданова и Дмитрия Николаевича Анучина как «либеральную антропологию имперского разнообразия» (27). Этим понятием Могильнер пытается подчеркнуть особенность московских антропологов, а именно их отказ от классифицирования народов по культурным категориям, подкрепленный предположением о сильном взаимном смешение русских народов - так называемой парадигмой смешения рас (28). Самым удивительным в развитии московской антропологии, по мнению Могильнер, была формулировка расовой теории, которая не исключала отдельные народы из процесса изучения и не выстраивала иерархический порядок этого изучения (29). В поиске основных расовых типов, которые наложили свой отпечаток на расовую эволюцию на территории России, ученые исследовали русский народ также, как и коренные народы имперских окраинных территорий (30). Насколько это оценка Могильнер верна, или, напротив, московские антропологи, измеряя, классифицируя и выстраивая генеалогию своих изучаемых объектов конструировали властные отношения между теми, кто категоризировал и теми, кого описывали, будет рассмотрено в другом месте (31). Далее будет показано, какая связь существует между фотографиями Алексея Харузина и идеями московской школы, а также парадигмой о смешении рас.
Жанр этнолого-антропологической фотографии
Обширное 386-страничное научное исследование Харузина разделено на этнографическую и антропологическую части и содержит 73 фотографии, которые поровну распределены между обеими частями. Оно было опубликовано в ОЛЕАЭ, что свидетельствует о том, что труд Харузина был очень важен для московских ученых. Монография с таким большим количеством фотографий была чрезвычайно редким явлением для этнографических и антропологических изданий царской России. За свое научное исследование и за фотографии, которые он сделал по поручению общества по распространению технических знаний, Харузин получил множество наград (32). О том, как была организована его научная работа на месте, Харузин рассказывает в своих записках о путешествии. В то время как представители местной элиты относились к молодому студенту доброжелательно и охотно рассказывали о своем племени, его истории и жизненных привычках (33), людей, которые соглашались на антропометрические замеры их тела, было найти непросто, поэтому Харузин довольствовался тем, что проводил это исследование на заключенных местной тюрьмы (34). Как он нашел людей, готовых фотографироваться, он, конечно, не сообщает. В отношении фотографий можно также сказать, что часть из них была сделана принудительно, например, в тюрьме. В целом он сделал около 200 снимков, которые, к сожалению, не сохранились (35), поэтому я не буду затрагивать материальные проблемы изготовления фотографий и сконцентрируюсь в первую очередь на дискурсивной функции опубликованных изображений (36). Для своего научного исследования Харузин выбрал несколько фотографий кибиток (3) и мест зимовки, большую часть же составили портреты мужчин на простом фоне, каждый изображен в профиль и анфас. Используя такую модель инсценировки, фотограф ориентировался в основном на современных представителей русской этнографическо-антропологической науки. Как должны выглядеть корректные научные фотографии, было определено Российским географическим обществом в 1872 году в правилах: в них различались фотографии этнографического и физиогномического характера, затем каждая из категорий подразделялась на портреты и фотографии в полный рост. Что касается портретных фотографий, на них не должно было быть искусственных эффектов, должны были выбираться естественное освещение и светлый фон. Для портретируемых должны были выполняться фронтальный и профильный снимки, на которых видны лишь голова и грудь, в идеальном случае без одежды. На фотографиях в полный рост запечатленный человек должен был стоять прямо, вертикальные снимки должны были представлять вид спереди, со стороны и сзади. На фотографии в полный рост портретируемый непременно должен был быть без одежды, и в идеале он должен был держать рулетку вертикально в руке. Эти четкие правила и требование фотографировать в обнаженном виде ясно указывают на то, насколько требования географического общества были ориентированы на стандарты западноевропейской колониальной фотографии. Что касается этнографических фотографий, отмечается, что этот жанр может сильно отличаться от физиогномических портретов; они должны были демонстрировать эстетический подход. Особое внимание обращалось на тщательное документирование одежды, оружия и предметов быта, а так же на изображения жилья, селений и сцен из общественной и частной жизни (37). Для своей научной работы Харузин выполнял физиогномические портреты, которые, кажется, ориентировались на основные требования выше процитированных правил: представление одних и тех же людей на фронтальной фотографии и в профиль, простой фон, отказ от наигранных поз, естественное выражение лица портретируемого. Однако Харузин использует естественное освещение и отказывается в большинстве случаев от фотографий в полный рост. Имеются только 2 фотографии в полный рост, однако они показывают портретируемых в одежде, а не как требовалось - обнаженными. Из 60 физиогномических снимков только на трех запечатлены обнаженные люди (рис. 4, 5, 6): хотя Харузин отходит от правил, кажется, что это соответствует доминировавшей практике русских фотографов, так как во многих знаменитых коллекциях обнаженная натура была скорее исключением, чем правилом. Редкость фотографий обнаженных людей в русском контексте объясняется банальными обстоятельствами, например, тем, что коренные жители Африки или Южной Америки вряд ли носили одежду, и поэтому их было легче убедить сфотографироваться обнаженными, чем узбеков-мусульман или сибирских якутов; избегали ли русские фотографы этого сознательно, об этом ничего не известно. Фотографии Харузина очевидно вписываются в жанр физиогномического портрета личности, который не стремился запечатлеть индивидуальность, а скорее пытался помочь составить обобщенное представление о человеческих типах. Этот жанр, который служил задачам научной схематизации и классификации, привел к превращению портретируемых людей в пассивные объекты исследования. В работах ничего не говорилось о визуальных кодах, о которых должны были сообщать фотографии. Этот способ визуализации, который не давал изображаемым возможности работать над созданием изображения, особенно четко обнажает колониальный взгляд, так как подразумевает культурное и техническое превосходство фотографа (38). В своей монографии об истории объективности Лорейн Дастон и Петер Галисон убедительно показали, что фотографии в науке не должны считаться объективным источником а приори. Предпосылки для веры в объективность фотографических картин должны быть сначала конструированы - а именно, с помощью определенных способов инсценирования фотографии. Объективность стала главным научным идеалом и эпистемологической добродетелью постепенно, на протяжении второй половины 19 века, и фотографы стали воспринимать свою субъективность как главную проблему и препятствие в процессе познания. Именно в это время ученые стали разрабатывать критерии для изображений, которые делались в научных целях, исходя из новых идеалов механистически понимаемой объективности (39). Этот тезис наглядно подтверждают правила создания фотографий, разработанные РГО, и старания Харузина соответствовать этим требованиям. В этнографии и антропологии фотографии не считались а приори релевантным наглядным материалом. Они должны были соответствовать установленным критериям, чтобы быть востребованными в научном исследовании (40).
О визуальном воспроизводстве этнографическо-антропологических знаний.
Далее при помощи анализа связей между текстом и изображением будет исследована функция фотографий научном исследовании Харузина и то, какие различия существовали между использованием этнографических и антропологических фотографий. В то время как изображения в этнографической части исследования редко удостаиваются комментариев, самое большее, упоминаются в сносках, а следовательно служат прежде всего задачам иллюстрирования, в главе «О типе киргизов» в антропологической части они получают функцию аргумента». Сначала Харузин делает обзор тогдашнего состояния исследований и отмечает, как по-разному описываются казахи Букеевской орды в литературе до сих пор, а именно, как низкорослые, среднего роста и высокие, черноволосые, рыжебородые и даже как темно-русые. Являются ли казахи по происхождению скорее монголами или ариями, ученые не пришли к согласию, жалуется Харузин (41). Сам он также не мог решить, к какому типу принадлежат казахи Букеевской орды, как будто у него не было важного «подспорья» - своих фотографических портретов (42). С помощью его фотографий можно узнать, насколько сильно варьируются типы казахов. На основе сравнения Харузин в следующих главах демонстрирует на целом ряде примеров, как различаются казахи физиогномически. Он считает, например, что изображения 7 и 8 демонстрируют различия между монгольским (7) и европейский типами (8). После того, как он приводит такие примеры, он делает вывод о разнообразии типов и ставит риторический вопрос: существует ли вообще преобладающий промежуточный тип в связи с наличием подобного разнообразия видов. На этот центральный для него вопрос он отвечает утвердительно и выдвигает тезис, что отличительный признак этого промежуточного типа состоит в том, что он не относится ни к монгольскому, ни к европейскому типу, но является смесью их обоих. В качестве доказательства для этого тезиса в дальнейшем снова будет приведен ряд фотографий, как вначале описанная пара изображений (рис. 1 и 2), с помощью которых, считает Харузин, можно продемонстрировать наличие как европейских, так и монгольских черт в человеке. Изображения 1 и 2 в аргументации Харузина приобретают функцию научных доказательств. Харузин использовал свои физиогномические изображения, как самостоятельные аргументы в поддержку тезиса, который вписывается в парадигму московской школы о так называемом смешении рас. Удивительно, что в аргументации Харузина не присутствует объяснение того, как он выбирает свои объекты и насколько они репрезентативны. Он внушает читателю, что его физиогномические изображения отражают все существующие типы казахов. Был ли Харузин убежден в бесспорной доказательности своих фотографий, или это была его научная небрежность, можно лишь предполагать. То, что Харузин пропускает вопрос о репрезентативности своих изображений особенно удивительно потому, что это тема постоянно обсуждалась в специальной литературе того времени. Профессор Богданов в трактате «Антропологическая физиогномия» довольно открыто заявлял, что вопрос о характерном для какого-либо народа облике зависит от взгляда зрителя и таким образом, его решение носит субъективный характер (43). На примере того, как Харузин обращается с изображениями, становится понятно, как легко инструментализируются фотографии: если бы был выбран другой образ или объект для фотографий, с их помощью можно было бы легко доказать противоположные тезисы.
Выбор изображений для научной работы и для отчета о путешествии в сравнении.
Теперь обратимся к тем 16 фотографиям, которые Харузин выбрал для иллюстрирования своего отчета о путешествии. Первоочередным является вопрос, насколько эти изображения отличаются от физиогномических фотографий и что за знания о казахах Букеевской орды может сообщить данный набор изображений. В целом в отчете о путешествии опубликованы 8 фотографий людей, 4 изображения жилищ, 2 фотографии ландшафта и 2 фотографии туристической группы, которую Харузин сопровождал в экскурсии по степи. 4 портретных фото представителей мужского пола сняты на природе на естественном фоне. На уже описанном выше изображении пожилого мужчины (рис.3) и на следующей фотографии старика (рис.4) видны двое мужчин в традиционной одежде, которые стоят перед кибиткой с поставленными на пояс руками:
Если фотография, упомянутая первой, производилась с «лягушачьей перспективы» (почти от земли), на втором фото объектив смотрит в точку выше портретируемого, так что зритель может смотреть свысока. Возможно, фотографии сделаны в похожих местах или с одним и тем же фоном. Был ли выбор вида снизу или вида сверху сознательным выбором, или Харузин просто установил одинаковую высоту штатива для людей различного роста, непонятно. Ясно, что высота объектива играет решающую роль для достижения определенного эффекта, позиция объектива относительно зрителя также имеет метафорический смысл - можно глядеть на портретируемого сверху или снизу. Отличительная черта обоих портретов не только различное позиционирование объектива. Оба мужчины, кроме того, имеют различные черты лица, они также разного роста. На следующей фотографии показаны другие типы (рис.10)
На этом изображении запечатлены два темноволосых, бородатых мужчины, стоящих в свободной позе, у них преобладают черты лица, которые в то время, когда жил Харузин, отнесли бы к монгольскому типу. Кроме одежды, которая, довольно сильно изношена, эти два мужчины демонстрируют некоторое сходство с двумя другими. Из этих трех фотографий ясно, что Харузин для своего отчета о путешествии выбирал фотографии, представляющие различных людей, выраженных индивидуальностей, чтобы представить визуальный образ Букеевской орды. С этой точки зрения инсценировка, предпринятая в отчете о путешествии, перекликается с инсценировкой научного исследования. В своем отчете о путешествии Харузин представляет не только мужчин, но и женщин. Три женских портрета были сделаны в домашних условиях, они также показывают женщин разного статуса, а именно «простых киргизок» (рис.11) и «богатых киргизских девушек» (рис.12):

С помощью этих изображений Харузин демонстрирует на этот раз не физиогномическую неоднородность портретируемых, а их социальную стратификацию. Он показывает своим читателям с одной стороны киргизок из простого народа, с другой стороны - также приводит примеры молодых девушек из высшего сословия. Этими фотографиями Харузин инсценирует внутреннюю орду как общество, разделенное на богатых и бедных, общество с большими социальными различиями. Это впечатление поддерживается следующей парой изображений, на одном из которых запечатлена кибитка бедных казахов, на другой - кибитка богатых людей (рис. 13 и 14):

Русское общества также имело весьма неоднородную социальную структуру, для которой была характерна большая разница между бедными и богатыми слоями населения. Посредством визуальной инсценировки бедности и богатства в целом демонстрируется сходство племени с российским обществом, и читателю центра империи предлагается возможность идентифицировать себя с казахской элитой. Для имперской общественности выбранные изображения имели целью воображаемую инклюзию. Признание нерусской элиты равной русскому этническому дворянству было в многонациональной империи давней традицией. До 17 века, например, татаро-мусульманская аристократия была включена в русское дворянство, им даже была пожалована часть русских крепостных крестьян (44). И хотя все нерусские народы азиатской части России в 19 веке были, независимо от социального статуса, приписаны с помощью новой созданной в 1822 г. юридической категории к инородцам (чужим племенам), и тем самым потеряли возможность к интеграции в систему имперских сословий (45), русское дворянство вполне осознанно признавало татарское влияние (46). Даже семья Харузина - семья богатых московских купцов - была татарской по происхождению (47).
Выводы
В целом можно констатировать, что Харузин использовал фотографии в рамках определенной научной практики, чтобы придать верифицируемость своему исследованию. При этом он старался провести границы между антропологическими и этнографическими фотографиями, что было ясно из представления на фото различных типов и из способов постановки фотографии. Для различных литературных жанров – отчета о путешествии и научного трактата и, соответственно, для различного читателя - молодой ученый выбрал по-разному инсценированные изображения. В то время как портреты физиогномических типов, использованные для научного труда, выполнялись на нейтральном фоне и при искусственном освещении, и физиогномические знания транслировали через народность, в отчете о путешествии фотографии показывают казахов в их традиционных костюмах и в домашней обстановке, с помощью чего сообщаются этнографические знания о повседневной жизни степняков. В то время как портреты антропологических типов используются для научной аргументации и доказательств, они были необходимой частью антропологического исследования, этнографические фотографии в обеих публикациях служат, прежде всего, иллюстративным материалом. Этнографическая часть исследования была бы такой же убедительной и без иллюстративного материала.
Чтобы вызвать у зрителя иллюзию научного нейтралитета и очевидности, жанр портретов физиогномических типов использовался как определенный «договорной» режим представления объектов исследования. Попытка Харузина использовать различные фотографии для отчета о путешествии и для научной публикации показывает, что фотографии функционировали как научно-объективные изображения не сами по себе, а что их кажущийся документальный характер предполагал конкретные формы инсценировки и требовал обоснования. В то время как для описательной науки этнографии требовались документальные фотографии, которые фиксировали будничную жизнь какого-нибудь народа, для точной науки антропологии нужно было сконструировать новые типы изображений, чтобы их могли признать в качестве научных доказательств.
Особенно интересным в фотографиях и инсценировках Харузина является то, что они обращались к другим системам знаний. В то время как русская этнография уже была «привязана» к определенным социальным категориям, антропологические исследования осваивали новые биологические критерии, такие как тип и раса, которые начали утверждаться в науке лишь в начале 19 века. На примере фотографий Алексея Харузина становится очевидным, что в конце 19 века в Российской империи еще не было принято решение, какая из обеих категорий – биологическая или социальная – будет иметь более важное значение для их развития. С одной стороны, можно зафиксировать различия между антропологическими и этнографическими фотографиями Харузина и их различное использование, с другой, становится очевидно, насколько трудно присвоить четкие категории изображениям (48). Сравнение с современными стандартами жанра помогает сделать более внимательным взгляд на специфику изображений и типов изображений и представить себе их функции и виды использования. В то же время, не следует забывать, что один и тот же образ часто используется в различных контекстах и может быть «нагружен» различной семантикой. Кроме названых различий в этнографических и физиогномических изображениях Харузина есть общая черта: молодой ученый исследовал не личность, а тип. Хотя этнографические фотографии предоставляли большие возможности относительно эстетизации, постановки и участия в постановке портретируемых, и выдвигали на передний план, прежде всего, их социальные характеристики, но даже на этих изображениях речь шла не о показе индивидуальностей, а о документации обобщающих признаков. Анализ этнографо-антропологических фотографий Алексея Харузина показал, как с помощью выбора мотива, постановки и использования конструировался образ Букеевской орды и производились различные формы знания. При этом смысл не существовал отдельно от контекста. Только в связи с текстовым нарративом и научным дискурсом эпохи фотографии Харузина обнаруживают свой специфический смысл.
Примечания
1. Керимова М.М., Наумова О.В.: А.Н. Харузин – этнолог и антрополог // Репрессированные ученые. Вып. 1. М., 1999. С.164-198; Они же: Aleksej Nikolaevich Kharuzin. Ethnographer and Anthropologist, in: Anthropology and Archeology of Eurasia 42 (2003) 2, S. 7-39; Керимова М.М. Алексей Николаевич Харузин (политический портрет) // Вопросы истории. 2012. № 7. С. 30-44 ; Она же: Жизнь, отданная науке. Семья этнографов Харузиных. М., 2011.
2. Кигиз-кайсаки – официальное название казахов в рассматриваемую эпоху. В дальнейшем термины «киргиз» и «казах» будут употребляться в рамках этой статьи как равнозначные.
3. Харузин А.Н. Киргизы букеевской орды. Антрополого-этнологический очерк, выпуск первый. М., 1889
4. Он же: Степные очерки (Киргизская Букеевская орда) странички из записной книжки. Москва, 1888.
5. Siegfried Kracauer: Die Fotografie, in: Bernd Stiegler (Hg.): Texte zur Theorie der Fotografie, Stuttgart 2010, S. 239.
6. Там же. С. 236.
7. Susan Sontag: Objekte der Melancholie, in: dies.: Über Fotografie, S. 53-83, S. 73.
8. Roland Barthes: Die helle Kammer. Bemerkungen zur Fotografie, 12. Auflage, Frankfurt am Main 2008; ders.: Die Fotografie als Botschaft, in: ders.: Der entgegen kommende und der stumpfe Sinn. Kritische Essays III, Frankfurt/Main 1990, S. 11-27; Susan Sontag: Objekte der Melancholie, in: dies.: Über Fotografie, S. 53-83; dies.: In Platos Höhle, in: ebd., S. 9-30; Peter Geimer: Fotografie als Fakt und Fetisch. Eine Konfrontation von Natur und Latour, in: David Gugerli / Barbara Orland (Hg.): Ganz normale Bilder. Historische Beiträge zur visuellen Herstellung von Selbstverständlichkeit, Zürich 2002, S. 183-194.
9. Roland Barthes: Die helle Kammer. Bemerkungen zur Fotografie, 12. Auflage, Frankfurt am Main 2008, S. 86
10. Allan Sekula: Vom Erfinden fotografischer Bedeutung, in: Bernd Stiegler (Hg.): Texte zur Theorie der Fotografie, Stuttgart 2010, S. 302-338, S. 303.
11. Там же. С. 311.
12. Там же.
13. Philipp Sarasin: Was ist Wissensgeschichte?, in: Internationales Archiv für Sozialgeschichte der deutschen Literatur, 36(1), S.159-172, S. 165
14. Jakob Vogel: Von der Wissenschaftsgeschichte zur Wissensgeschichte, in: GG 30 (2004), S. 639-660, S. 647.
15. Там же. С. 651.
16. Zu den Reproduktionsformen von Wissen vgl. Sarasin: Wissensgeschichte, S. 168; zum Begriff des Wissensfeldes siehe: Veronika Lipphardt / Kiran Klaus Patel: Neuverzauberung im Gestus der Wissenschaftlichkeit. Wissenspraktiken im 20. Jahrhundert am Bespiel menschlicher Diversität, in: GG 34 (2008), S. 425-454, S. 430f.
17. См.: Харузин. Степные очерки. С. 18.
18. См.: Харузин. Киргизы букеевской орды. С. 20.
19. Nathaniel Knight: Science, Empire, and Nationality. Ethnography in the Russian Geographical Society, 1845-1855, in: Jane Burbank / David L. Ransel (Hg.): Imperial Russia. New Histories for the Empire, Bloomington 1998, S. 108-141, S. 128f
20. Постоянное исследование русскими учеными европейских концепций расы подчеркивает Вера Толч в книге «Дискурсы о "расе": имперская Россия и Запад в сравнении // Понятия о России II. М., 2012, С. 145-193. С. 159ff.; кроме того, Marina Mogilner: Homo imperii. A History of Physical Anthropology in Russia, Nebraska 2013, S. 18f
21. Mogilner, Homo imperii, S. 34ff.
22. Краниология (от др.-греч. κρανίον — череп и λόγος — слово) — комплекс научных дисциплин, изучающих нормальные вариации формы черепа у человека и животных.
23. Ebd., S. 101.
24. Vgl. ebd., S. 54ff
25. Vgl. ebd., S. 22.
26. «Первая всероссийская этнографическая выставка» (1867), «Политехническая выставка» (1872) и «Антропологическая выставка» (1879).
27. Mogilner, Homo imperii, S. 101
28. Vgl. ebd., S. 108, 113ff.
29. Vgl. Mogilner, S. 121.
30. Vgl. ebd., S. 107f, 117, 122ff
31. Подробнее к теме знаниевых практик в связи с исследованиями человеческого разнообразия см.: Lipphardt / Patel: Neuverzauberung, S. 425-454.
32. См.: Керимова / Наумова. Алексей Николаевич Харузин… С. 13.
33. См.: Харузин. Степные очерки… С. 75.
34. Там же. С. 29.
35. Документы Общества хранятся в различных архивах, чьи фонды разрознены. Подробнее об архиве см. : Керимова М.М., Наумова О.В. Обнаруженный архив А.Н. Харузина // Этнографическое обозрение. 1995. № 5. С. 159; Они же: Архив Харузина в библиотеке МГУ // Вестник архивиста. 2000. № 55-56. С. 42-60; К сожалению, ни в одном из этих архивов я не смогла найти фотографии Харузина. Многие документы утрачены во время революции или стали жертвой пожаров.
36. Подробнее о значении материального измерения см.: Elizabeth Edwards: Shifting representation. The making of the ethnographic in nineteenth century Fotografy, in: Hans P. Bayerdörfer u.a. (Hg.): Bilder des Fremden, Mediale Inszenierung von Alterität im 19. Jh., Berlin u.a. 2007, S. 41-61, S. 47f.
37. Известия РГО 1872, Отдел второй (географические известия). С. 86-88.
38. Raffel Dedo Gadebusch: Echtes oder Inszeniertes Indien. Der koloniale Blick in der frühen Porträtfotografie Südostasiens, in: Raffael Dedo Gadebusch / Ludger Derenthal / Katrin Specht (Hg.): Das koloniale Auge. Frühe Porträtfotografie in Indien, Berlin 2012, S. 9-17.
39. Lorraine Daston / Peter Galison: Objektivität, Frankfurt am Main 2007, S. 28ff; 133ff.
40. См.: Богданов А.П, Антропологическая физиогномика. М., 1878. С. 10.
41. См.: Харузин. Киргизы… С. 261ff.
42. Там же. С. 280.
43. См.: Богданов. Антропологическая физиогномика … С. 7.
44. Vgl. Andreas Kappeler: Russland als Vielvölkerreich, München 2001, S. 107; vgl. auch David Schimmelpenninck van der Oye: The paradox of Russian Orientalism, in: Patty Wagemann / Inessa Kouteinikova (Hg.): Russia’s Unknown Orient: Orientalist Painting 1850-1920, Groningen 2010, S. 15-23, S.16; vgl. Mogilner, Homo imperii, S. 17.
45. Siehe dazu: John W. Slocum: Who, and When, were the Inorodtsy? The Evolution of the Category of „Aliens“ in Imperial Russia, in: Russian Review 57 (1998) 2, S. 173-190.
46. Figes – Nataschas Tanz
47. Я выражаю признательность исследователю биографии Харузина Мириам Керимовой из РАН за это интересное указание, а также дружескую помощь в моих исследованиях.
48. В западноевропейской фотографии границы между этнографической и антропологической фотографией были проницаемы. См.: Paul Hempel: Facetten der Fremdheit. Kultur und Körper im Spiegel der Typenfotografie, in: Bayerdörfer (Hg.): Bilder des Fremden, S. 177-205, S. 178
49. Кибитками обозначаются в исследовании казахские юрты.

Перевод с немецкого Паулины Гасс