|
|
| Текущий проект - Челябинск 1957: знания и коммуникация о катастрофе - Комментарии
Протокол заседания Виртуального семинара в университете Базеля (08.10.2014)
Участники дискуссии с интересом изучили представленный текст, отметив, что несколько запоздалое обсуждение вероятно уже не соответствует нынешнему состоянию исследования.
Исходным пунктом исследования Л. Сембрицки являются атомные катастрофы 1950-х гг. в Челябинске-40, секретном и закрытом городе, которые изучались официальными советскими органами, но замалчивались в процессе их коммуникации с пострадавшим населением. Центральным для диссертационного проекта является вопрос о том, как генерировались и передавались знания о катастрофе в различных социальных группах и средах.
Текст разделен на две части: информация о ходе событий и набросок теоретического инструментария, с помощью которого будет реализовываться представленный междисциплинарный проект.
Первая событийная часть привлекла особый интерес участников коллоквиума, при этом неоднократно высказывалось пожелание получить большую информацию по теме.
Вторая теоретическая часть вызвала принципиальные вопросы и возражения в отношении намеченного исследовательницей подхода к материалу.
Междисциплинарный подход автора был охарактеризован как инновативный и многообещающий по отношению к представленной теме, при этом было дано указание на конференцию, состоявшуюся в прошлом году в университете Тюбингена (См. Отчет Кати Доозе: Katastrophen im östlichen Europa vom 18. Jahrhundert bis heute. 21.02.2013–22.02.2013, Tübingen, in: H-Soz-u-Kult, 10.04.2013, abrufbar unter: http://www.hsozkult.geschichte.hu-berlin.de/tagungsberichte/id=4750). Согласно Доозе исследование катастроф на протяжении последних двух десятилетий проходит под знаком междисциплинарности, однако Восточная Европа в этих исследованиях до сих пор является белым пятном. Этот вывод подвергся критике со стороны участников коллоквиума, ибо исследование катастроф в восточноевропейской истории отнюдь не является чем-то новым. Свидетельством тому является важная книга Кейт Браун Plutopia: Nuclear Families, Atomic Cities, and the Great Soviet and American Plutonium Disasters (New York: Oxford University Press 2013). Речь идет об исследовательском проекте, посвященном закрытым городам в период Холодной войны, как в США, так и в СССР.
Дискутантами было отмечено, что описание проекта Сембрицки относительно данного исследовательского фокуса остается амбивалентным. Возникает впечатление, что проект использует в качестве методологического основания лишь историю знания и его генеалогию, в то время как сами катастрофы и контекст Челябинска-40 выступают лишь как исходный пункт. Несмотря на это, они занимают в описании проекта значимое место, ибо речь идет об исключительных событиях. Методологические размышления привели дискуссию в конечном итоге к контртезисам:
С одной стороны было отмечено, что понятие знания, воспринимаемое как социально конструируемый феномен, который не знает категорий правды или лжи, разрушает общие намерения научного исследования. Возникает вопрос, как текст, который предъявляет претензию на генерирование знаний, будет различать разные формы знания. Эта проблематика возникает благодаря тому, что реальным как предмет исследования должно стать знание, при этом различие между правдивым и ложным знанием уже невозможно. Тем самым была затронута принципиальная проблема историографии как науки, а именно тот момент, что историки почти неизбежно генерируют знания в процессе интерпретации, ибо они, как правило, не присутствуют при описываемом событии и должны удовлетворяться чтением источников. В тот момент, когда историк обращается к физику за помощью в понимании протокола измерительного эксперимента, он уже попадает в процесс интерпретации. Отсюда знания могут быть описаны как социальный конструкт.
С другой стороны, в случае с радиоактивными катастрофами, то есть в случае незримых причин, но ощутимых результатов, имеет смысл критично подойти к постулатам истории знаний. Затронутое катастрофами население из окрестностей Челябинска-40, вероятно, видело последствия аварий, но не обладало достаточными специальными знаниями, чтобы понять их причины. Несмотря на это, происходящие в окружающем мире события: например, вымирание деревьев, изменение цвета рек, смерть больших популяций рыбы и т.д. – требовали своего объяснения. Знание об излучениях, вероятно, было в этом контексте формой тайного знания, что приводило к возникновению слухов. В любом случае имеет решающее значение ответ на вопрос, кто продуцирует слухи (см. конференцию (Москва, 2009) и сборник научных статей «Слухи в истории России»). С точки зрения методологии дальнейшего уточнения требуют способы работы историка с понятием неявной реальности.
Далее было отмечено, что в представленном тексте, к сожалению, нет точного описания источниковой базы. Можно предположить, что у автора возникнут определенные трудности в получении доступа к источникам о закрытом городе. В качестве возможного выхода был приведен пример публикаций Юлии Обертрайс (Эрланген), работавшей над исследованием инфраструктуры и ирригационной системы в Центральной Азии, в том числе на основе интервью с современниками (список публикаций см. http://www.osteuropa.geschichte.uni-erlangen.de/cms/mitarbeiter/prof.-dr.-julia-obertreis/publikationen.php)
В ходе обсуждения методологического инструментария возник также вопрос о понятии трансформация знания и его соотношении с понятием порядок знания. Например, проф. К. Арни в рамках своей иннаугурационной лекции в университете Базель вела речь знании как о нерожденной жизни. В различные эпохи люди разным образом размышляли о неизвестном, создавали его отличные образы. Лектор описывала этот процесс как эпистемологию, причем эпистемой выступало неизвестное. В случае представленного исследования, как нам кажется, также можно описать историю знания. Происходит катастрофа и локальное население замечает, что что-то не так, ибо природа по неизвестным причинам изменяется. С другой стороны, люди пытаются интерпретировать неизвестное. Но из этой перспективы исследовательские намерения Л. Сембрицки следует описывать как историю коммуникации, а не как историю знаний, т.к. автора интересует передача знания, стратегии его сокрытия и менеджмент знания.
Продуктивным видится фокус на различное использование и инструментализацию знания, т.к. известны имена конкретных людей, которые выдвигались на выборы в Верховный совет. Какую роль играет способ обращения людей со знаниями, демонстрирует сегодняшний пример Украины, где подчеркивается, что для голосования по вопросу независимости от СССР решающую роль сыграло то, что Киев сохранил при себе знания о Чернобыле. Логика действий исторических актеров может быть понята лучше, если представляешь себе, о чем они знали. Именно в этом заключается проблема исследовательского концепта Сембрицки, ибо выявляемое ей знание тяжело установить.
Еще одно понятие, вызвавшее вопросы дискутантов, - понятие контрзнание. Против кого оно направлено? В ходе дискуссии было предложено объяснение, что в позднесоциалистических обществах в качестве подобного может рассматриваться знание, которое криминализируется властью. Например, данные о состоянии окружающей среды, которые не могли собираться и распространяться частным образом. Подобные сведения были классифицированы как секретные. Отсюда вокруг них как знания могла кристаллизоваться контробщественность. Однако в конкретном политическом выражении перестройки можно найти различные антагонизмы, которые подходят под категорию контрзнания. Возможно, эта дефиниция служит описанию ударной мощи определенного знания. Измерения местных ученых (Челябинск-40) выполнялись с определенными намерениями. В этих условиях возникал вопрос – насколько возможно на данной территории развивать сельское хозяйство (какие растения вбирают в себя меньше ядовитой субстанции и т.д.)? Данные собирались, однако затронутое катастрофой население не знало о ее масштабах. Людям, которые проживали на зараженной территории и занимались сельским трудом, было неизвестно, что измеряется и каково влияние катастрофы. В подобную матрицу понятие контрзнания также вполне укладывается.
Участники дискуссии предложили заменить понятие «знания» понятием «нарратив». Тогда бы формулировка вопросов звучала следующим образом: какие нарративы создаются различными акторами для осмысления непонятных феноменов. Ответ на него был бы особенно примечательным при анализе периода позднего СССР, в котором всем было понятно, что они живут в двух различных реальностях. Люди привыкли говорить на двух языках: на рабочем месте и на кухне. Каким образом подобный феномен социальной действительности укладывался в способы проговаривания действительности?
В завершении дискуссии было подчеркнуто, что текст информирует о катастрофе, но мало говорит о том, откуда идет этак информация, что было действительно известно, а что – нет. При прояснении этих вопросов было бы более понятно, какую теорию можно развить на основании исследуемого материала. Это замечание стало основанием для другого принципиального вопроса о значении выработки конкретного теоретического подхода в начальную стадию исследования, предшествующую непосредственному изучению источников. Аргументом за является трудность различия источников на релевантные и нерелевантные при отсутствии конкретного исследовательского профиля, ибо все источники, касающиеся темы, кажутся на этом этапе релевантными. С другой стороны, именно здесь кроется опасность излишне теоретизированной перспективы, ибо исследователь может упустить определенные источники.
Лионель Вирц
|
Дорогая Лаура!
Челябинские коллеги с большим интересом познакомились с представленным текстом, который вызвал оживленные дискуссии. Помимо концептуальных и методологических дебатов коллеги обменялись воспоминаниями, связанными с контактами с выходцами из ЗАТО, ?детским тайным знанием? об атомных городах, восприятием уральцев жителями остального СССР. В целом была отмечена интересная и сложная для проекта диссертации постановка вопросов, которая в случае получения всех возможных ответов станет значимым вкладом в развитие экоистории и катастрофоведения. Естественно, амбициозность замыслов спровоцировала критические замечания и комментарии.
Прежде всего, участники дискуссии хотели бы получить более четкое представление об источниковой базе проекта, которое позволило бы оценить исследовательский инструментарий и выполнимость поставленных автором задач. Понятно, что знание, находившееся длительное время под завесой секретности, накладывает отпечаток на его носителей ? ученых, до сих пор остающихся под действием подписки о неразглашении, жителей переселенных деревень, не желающих разговаривать о травматическом опыте. Доступные же информанты, готовые к разговору, напротив, могут ввести в заблуждение: к примеру, чиновники, представляющие жизнь в ЗАТО и вокруг как образцовый оазис социализма. Вопросы вызывают и уровни деконструкции источников, намеченные автором: каким образом планируется отличать ?обыденное? знание от ?партийного?, если транслятором их является работник партаппарата, обсуждающий какие-то темы в бытовых условиях собственной квартиры? Участники рекомендовали обратить более пристальное внимание на материалы газетных публикаций и редакций местных газет: возможно, они отражают письма участников переселения, созданных под влиянием разразившейся в к. 1980-х гг. дискуссии.
Ряд вопросов касался терминологического аппарата. Правомерно ли использование одной из центральных дефиниций проекта ? ?катастрофа? - к рассматриваемому периоду с 1957 по 1989 гг.? События 1957 г. и их последствия стали оцениваться как катастрофа в связи с аварией на Чернобыльской АЭС. Даже в современном информационном поле чаще всего используются термины ?авария?, ?ЧП?, ?утечка радиации?, поэтому термин ?катастрофа? выглядит скорее как позднейшее изобретение и исследовательский концепт, что должно рефлексироваться соответствующим образом. С другой стороны, автору необходимо привлечь методологический арсенал современного ?катастрофоведения? в дополнение к уже упомянутой классике конструктивизма.
Дискуссию вызвал вопрос о применимости термина ?знания? к изучаемому автором предмету. Ведь чаще всего речь идет об образах, представлениях, слухах и мифах. Возможно ли называть знанием догадки жителей бедных деревень, окружавших Челябинск-40, о том, что происходило внутри ограниченного колючей проволокой пространства, а также объяснительные модели разницы обеспечения двух ?миров? и т.д.? Здесь мы возвращаемся к вопросу источников и инструментария: как ?засечь? и исследовать бытовавшие среди населения СССР слухи, возникшие в ситуации относительной проницаемости границ ?закрытых? городов (отправка детей во всесоюзные лагеря, студентов ? в вузы регионального уровня, общение родственников).
Пояснения требует также утверждение о том, что ?контрзнания порождают контрдействительность?: что в исследуемой ситуации подразумевается под ?контрдействительностью??
По мнению участников, исследователю стоит более осторожно обращаться с конструктом ?экологический расизм? применительно к сложившейся в окрестностях Челябинска-40 ситуации, основываясь лишь на публикациях политизированной представительницы заинтересованного национального меньшинства. Сомнительной выглядит сама возможность точной сегрегации на ?русских? и ?нерусских? в рамках одной деревни или многонациональной семьи. Сложно подозревать советские органы в целенаправленных и последовательных действиях в условиях спонтанности принятия решений и отсутствия подобного опыта. Длительность переселения, скорее всего, объясняется действиями самих жителей, не желавших покидать обжитые места с традиционными структурами и налаженными коммуникациями. В пользу этого тезиса работает и тот факт, что, несмотря на поверхностные знания об опасности радиационного заражения, переселенцы до сих пор вывозят с собой весь скарб, подвергшийся излучению и представляющий собой угрозу для здоровья. В этом ракурсе следовало бы еще раз проверить тезис о возникновении специфических стратегий выживания: могли ли люди их вырабатывать в условиях отсутствия информации о том, что что-либо вообще произошло, или же они продолжали жить по-прежнему. Возвращаясь к вопросу ?экоцида?, следует отметить, что использование представительницей национальных меньшинств виктимизационных конструкций должно анализироваться с позиций критического дискурс-анализа и рассматриваться как результат стремлений позиционировать себя в современном социально-политическом поле в надежде на получение компенсаций.
Именно позднейшей инструментализации образа аварии был посвящен последний блок комментариев и вопросов: насколько возможно вычленение блока информации о Маяке в политизированном дискурсе вокруг Чернобыля? Один из участников дискуссии ? Павел Орлов ? обратил внимание на тематический блок соцобеспечения ликвидаторов и переселенцев. Прозвучала рекомендация изучить материалы дебатов вокруг принятия соответствующих законов, а также работы челябинских социологов - Козлова Вадима Николаевича (http://www.csu.ru/Lists/List4/sotrudnik.aspx?ID=854)
Мальцевой Людмилы Павловны (http://econ.csu.ru/en/sociology/) , опрашивавших носителей опыта, а также наладить контакты с самими исследователями как возможными носителями информации. Материалы, переданные Павлом, мы перешлем в отдельном письме.
Участники коллоквиума желают автору будущей диссертации творческих успехов на пути к воплощению исследовательского замысла и с нетерпением будут ждать результатов.
|
|
|
Добро пожаловать!
